Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

Почему же все вдруг стало так плохо, хрупко и нетер­пимо? Не хватило на их век этих маленьких невинных радостей. Все они друг в друге открыли, познали. Замк­нулись на мелочах и предали большое. Или погнались за большим, растоптав обычное, повседневное. И какое оно, настоящее счастье, маленькое, большое, в красных рука­вичках, купленных ей по бедности на последние гроши, или в личных красных "Жигулях", купленных, кстати, тоже из последнего. Но какая огромная дистанция между красными рукавичками и красными "Жигулями". На ка­ком из поворотов этой дистанции они потеряли друг друга. Обоим стало безразлично, ночью или днем при­нимает их незнакомый город, научились варить кашу без комочков, равнодушно встречать любую пору года. А красные рукавички давно уже изношены, истерлись и выброшены прочь за ветхостью и бесполезностью. И нигде их уже не сыскать.

И эта невозвратность прожитого подмяла его. В остро вздернутых плечах жены он словно увидел двух укоряю­щих его зверьков, обиженных и очень беспомощных. Из тех лет, когда она еще по-хорошему обижалась на него. И он немел перед этой ее обидой, не зная, как искупить вину, шел на чужое подворье, воровски ломал чужую сирень. И эта давняя виноватость помешала ему в ту ночь переступить порог.

А уходил, опять же, пытался уйти он чуть позже. Решимость выспела вновь на пепелище ночи. Вернее, двух ночей. Первую они провели в поезде. У него была командировка в столицу. Она устроилась туда же вме­сте с ним то ли от скуки их провинциального прозяба­ния, то ли из желания пройтись по столичным магази­нам. В одном купе с ними ехал тот же его знакомый, с которым теперь они вместе работали. Перед тем как лечь спать, под стук вагонных колес распили бутылку "Столичной". Жена перед этим вступила в общество трезвости, дала зарок в рот не брать ни капли спирт­ного. Но тут выпила. Выпила с желанием и отвагой их молодости.

Обший свет погас, купе погрузилось в полумрак за­тянутых мертвящей синью ночников. Такая же стеколь­ная синь окутала и его сознание. Это был верный пред­вестник мучительной бессонной ночи. Но уснул он по­разительно быстро, едва коснувшись головой подуш­ки. И спал мертво до самого пробуждения уже на подъезде к столице. В купе было темно, как в бочке с дегтем. Ночники были погашены еще с вечера, навер­но, окно затянуто коленкоровой шторой. И опять, такая же непроницаемая зашторенность была и в нем. Он некоторое время лежал неподвижно, пытаясь про­рваться сознанием из царящего в нем и вокруг мрака. Вагон уже проснулся, за железной его обшивкой уже наступило утро, он чувствовал это по голосам, донося­щимся сюда, в купе, из коридора, по шарканью шагов. Но в душе жило какое-то неверие в это утро, что-то было нарушено в нем, сдвинуто. За годы их жизни ими совместно, незаметно для самих себя был разработан свой ритуал пробуждения и подъема. Жена как жаво­ронок просыпалась и вставала раньше, заваривала и пила в одиночестве на кухне чай. Он, сова, досматривал ут­ренние сны. Теперь же все было наоборот. Он отметил это бессознательно, и тут же в нем сработало некое внутреннее реле. Он услышал громкий щелчок кори­дорной или туалетной двери, приподнялся на локте, вгляделся в темень, уловил ровное дыхание знакомого, котороый спал на верхней полке напротив него, то­ненькое посапывание жены на полке внизу. Мгновен­но связал их воедино. Купейная темень раздвинулась, болезненно расцветилась, молоточками застучала в висках кровь. Но он подавил это, навеянное утром, рав­номерным постукиванием колес, невидимостью мель­кающих за окном пейзажей, воображение, зная за со­бой почти маниакальную способность по какой-то одной детали выстраивать, создавать картину куда прав­доподобнее и гуще той, что была на самом деле. Кар­тину чаще от начала до конца ложную. Торопливо вско­чил с полки и ринулся в туалет, к умывальнику, под холодную воду.

Но облегчение водой было кратковременным, мину­та-другая, пока плескался под краном. А когда снова вер­нулся в купе, первое, что звоном отдалось в ушах, было слаженное дыхание двоих. Но он и тут не дал воли вооб­ражению, хотя подловил себя на том, что в откупорива­нии, шумном раздергивании им оконных штор есть некая нарочитость. Знакомый не пошевелился. Жена откры­ла глаза, затуманенные еще блаженностью не отошедших снов. "Только ли снов?" - подумал он машинально, понимая, что это работает все то же услужливое вообра­жение, но уже не в силах справиться с ним. Всегда спала в дороге в спортивном костюме, а сейчас в легкой розо­вой блузке без рукавов. И кроме этой блузки, на ее теле ни лоскутка, он чувствовал это, осязал, видя перед собой оголенное, отдохнувшее за ночь ее тело. Само это тело нашептывало ему о покое и неге, о том умиротворении, в каком оно сейчас пребывало. Так же безмятежно, рас­кинувшись, спал и тот, наверху, пламенея рыжеватым ворсом груди. Ему стало жарко, он не смог вынести шур­шания натягиваемых женой под одеялом одежд, казалось, постреливающих накопленным за ночь электричеством. И будто ударенный этим электричеством, метнулся в ко­ридор.