Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

И Надька окончательно поверила: она действительно королева. Что-то было и еще, дальше, светлое и радост­ное, но что, она забыла напрочь. Сейчас, с появлением во дворе двух этих страннопришлых людей, силилась вспомнить и не могла.

- Не волнуйся, хозяюшка, - тронул мать за руку писатель. - У тебя в доме только радио. А радио обрат­ной связи не имеет.

Но мать уже не слушала его, забыла и о дочери, пото­му что мысль ее, похоже, как раз и работала в обратную, житейскую сторону:

- Чем же я вам платить буду. Вы же люди ученые, избалованные, за медовуху или поллитру водки не согласитесь.

- Почему не согласимся, - встрепенулся писатель, - как раз...

- Не надо нам никаких поллитров, - закрутил голо­вой профессор. - Мы в охотку и отдохновение. Мы дав­но к вашему дому присматриваемся.

- Что же в нем завлекательного? - мать собралась уже идти за лопатами, видимо, но тут приостановилась.

- Да так... многое, - замялся профессор. - Может, клад выкопаем, вы сразу разбогатеете.

- С моим счастьем только овдоветь...

Мать ушла, но не за лопатами в сарай, а в избу. Надька продолжала стоять бурундучком, не решаясь скрыться и приблизиться к неожиданно нагрянувшим работникам. А те, вроде бы и не замечая ее, заспорили меж собой. И спор этот, по всему, был давний.

- Бредни, - как в бубен бил, гудел из овчинного ту­лупа профессор.

- А почему бы и нет? - отстранялся, отмахивался от его набата писатель. - Вот он, тракт, видишь?

- Тракт вижу, знаю. Своими ногами измерил, не одну сотню километров протопал.

- Бойкое место...

- Дурак. И годы тебя ничему не учат. Власть всегда дорог чуралась, прятала концы, как заяц, скидывала пет­ли, скрывала свои кровавые дороги.

- Но народ-то по ним ходил?

- Народ ходил, как приходилось. И бездорожье по­читал. У него свои ходы и потайные тропы, как у зверя...

- А у нас кролики есть, - посчитала уместным вме­шаться в их разговор Надька. - Иной раз убегают, но опять возвращаются в клетку.

- Вот-вот... - Что хотел этим сказать профессор, ос­талось неизвестно. Мать позвала работников в дом, по­кормить перед работой, особенно писателя, чтобы лопа­ту не ронял. Разговор в доме круто поменялся. Хотя Надя и не села вместе со всеми, незаметно для матери прошмыгнула и затаилась в горнице, она как всегда то, что не надо ей слышать, слышала все до последнего слова. Гостей интересовало, давно ли мать живет в этом доме, кто жил в нем раньше.

- А люди и жили. Всегда, - отвечала чуть уже подо­бревшая за столом мать, - Мы-то въехали лет десять-двенадцать назад, еще перед первой, финской войной.

- А сами коренная сибирячка?

- Считайте, коренная, обнавозилась тут. В Сибири народ мешаный. Кто только придумал из людей эдакое тесто сотворить. Собрать вместе все говно и начать сни­мать с него сметану.

- Была такая благодатная идея у графа Льва Никола­евича Толстого..,

- Не клевещи, - обиделся за стеной профессор.

- А я и не клевещу. Не надо все сваливать на отца народов. Толстой в проклятые семидесятые, когда толь­ко все начиналось, считал очень даже показательным переселение русаков, московитов, в Сибирь и Ташкент, Узбекистан. Перемешаются, но русский дух неистре­бим.

- Не пойму тебя, то ли хохол-самостийник прет из тебя, то ли турок-молдаванин верещит.

Монархист, государственник, - теперь уже, похоже, обиделся писатель.

- Как чуть тощее Кощея, старшего брата, так обязательно нацмен-мамалыжник...

- А как русский, так...

- Вот это правда. Эти ведь тоже гуманисты и демок­раты в границах Сенатской площади, а за ее пределами - шаг вправо, шаг влево...

- Да будет вам лаяться, - вмешалась мать. - Что вам, там времени не хватило, топоров не дали или лесосека была маленькая. Люди - все люди, которые померли, живут и жить будут, графья и молдаване. А в самой России был еще и Пушкин, и Достоевский...

Голоса в соседней комнате затихли. И долгое время Надя слышала только мерное потикивание маятника хо­диков на стене.

- А сами-то, сами вы кто будете?

- А сама я буду русская или белорусская, а вернее, славянская, если такие бывают, немка...

Надя вздрогнула и заткнула уши пальцами. Это было для нее полной неожиданностью. Получалось, что если мать немка, то немка и она... А немцев Надя ненавидела, ведь все они Адольфы. Надя не знала, что делать, продолжать слушать дальше или ринуться вон из дома, из поселка, вообще из жизни. Она ненадолго задумалась и, кажется, утешилась: мать ведь сказала, что она русская немка. А это кое-что или даже в корне все меняло, хотя и сулило ей в дальнейшем немалые трудности. Она решила выслушать все до конца, узнать всю правду о себе и о матери. Раньше правда была только в том, что она, Надя, есть. И, конеч­но, такая же, как все дети, собаки и кошки в поселке: есть, и все. Выходило не все. Она ведь никогда не сможет боль­ше играть с поселковыми мальчишками даже в футбол. Стоя в воротах, она не должна брать те мячи, что пробивают русские поселковые мальчишки, даже прикасаться к ним недостойна. Они ведь русские.