Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Побойся бога, сыночек, да зачем тебе столько аистов? Одного на пятерых внуков хватит. А тут целая стая. Придется мне счеты покупать.

Расписывая колыбель и деревянную лошадку, вырезая разных птиц, я даже не заметил, что подходит сочельник и рождество. Только когда мать и Хеля принялись печь пироги и готовить праздничный ужин, я отложил нож и полено. Боясь не успеть до первой звезды, я пошел в ригу, нашарил винтовку и горсть за горстью стал вынимать из-под нее сено. На таком сене, вынутом из-под оружия, хотел я расставить деревянных птиц, разложить рождественские лепешки, и на этом сене, народившись, должен был полежать хоть несколько минут наш первенец.

Мать, Хеля и я, делясь рождественской лепешкой, делали это так, словно каждый из нас держал на левом плече сына и внука. Втроем подошли мы к охапке сена, положив на нее по кусочку лепешки. А садясь за праздничный ужин, я положил возле деревянной ложки Хели единственную серебряную ложечку. Мы принимались за кушанья только после того, как Хеля пробовала их серебряной ложечкой. После ужина я пошел в чулан и принес бутылку водки. И заставил своих женщин выпить хоть по глоточку, как они ни отказывались. Сам же, в первый раз после свадьбы, налил себе одну за другой несколько рюмок и осушил их, чокаясь с серебряной ложечкой.

У меня уже порядком шумело в голове, когда женщины стали петь рождественские гимны. Я подхватил их пение. После меня зазвенели в рождественском гимне кастрюльки над печью, плохо замазанные оконные стекла, серебряная ложечка на столе, и заскулил пес у печи. Мне показалось, что и стилет, вонзенный по рукоять над дверью, задрожал в рождественском гимне. И мелькнула в нашем пении тень почтальона, солтыса из-за реки, полицейского, тень великопостного псалма, душного от ран в ладонях, на ногах и в боку. Я посмотрел на свои руки, что лежали на столе возле серебряной ложечки. Они заметно белели. До белизны гашеной извести, до белизны рождественской лепешки.

Потому-то, боясь через минуту увидеть в них руки почтальона, солтыса из-за реки и полицейского, я встал из-за стола, подошел к двери и ударил кулаком по рукоятке стилета. Затрещало раздираемое острием дерево, на охапку сена, на прерванное внезапно песнопение посыпалась седая известь. Упала железная скоба, скрипнула старая дверь. На пороге стоял Павелек:

— Поете?

— Сам слышишь.

— Можно подтянуть?

— А чего же нельзя?

— Только за всех. За капитана и за ребят.

— Не справишься, Павелек. На столько голосов сразу петь?

— Попробую, Петр, может и удастся.

— Пожалуй, тебе удастся. Тебе всегда все удается. Только прежде, чем за всех певчих стараться, ты бы со мной выпил.

Павелек еще не успел оттаять от мороза, от снега, от неловкости, а бутылка уже была пуста. Я принес другую. Когда стало видно донышко у третьей, мы успели уже не один раз выпить за здоровье Хели, матери, капитана, цугсфюрера и ребят. Не забыли мы выпить за здоровье серебряной ложечки и обмыть колыбель и деревянную лошадку-качалку.

Мать и Хеля уже давно спали, когда мы с трудом поднялись с лавки и, обнявшись за плечи, вышли в сад. Пообещав Павелеку, что приду к ребятам в новогоднюю ночь, я смотрел, как он уходит сквозь едва порошивший снег, от которого все затихало. Когда Павелек исчез за первыми домами, я взглянул на небо. Мне казалось, что между ветками я вижу лица Стаха и Моисея. Я сбегал домой, взял с сена рождественскую лепешку и кусочек за кусочком бросал в заснеженные ветки яблонек.

Как я и обещал Павелеку, я встретился в новогоднюю ночь с ребятами. Все пришли с оружием. Мы просидели, выпивая, всю ночь дома у одного из ребят. Кто-то даже играл на губной гармошке и на гребешке. Некоторые пробовали танцевать с созванными наспех девчатами. Фронт был уже в нескольких километрах от нас, и мы думали, что в эту ночь начнется наступление. Но вокруг было тихо, словно зимой в муравейнике.

И когда недели полторы спустя первые русские солдаты появились на другом берегу реки, почти никто этого не заметил. Я, во всяком случае, ожидая со дня на день Хелиных родов, только на другой день узнал, что немцев нет в деревне.

От радости я вытащил винтовку из-под сена и, выйдя в сад, расстрелял все патроны до последнего в заснеженные верхушки деревьев. Снег сыпался на меня, на мои закоченевшие и побелевшие от мороза руки, на пса, что скулил с перепугу, прижавшись к моим ногам. Мне захотелось достать из сена последние гранаты, подойти к соседнему пруду и вдребезги разнести лед. Пусть бы и пруд глянул в небо открытым глазом. Но когда я шел в ригу, в сад, простоволосая, без кожуха, выбежала мать. И с криком: