Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Хеля рожает! — побежала к дому солтыса.

Хлопнув дверью, я влетел в дом. На кровати, обхватив живот руками, повернув голову к двери, лежала Хеля. Шепча: «Что с тобой? Что с тобой, Хеля?» — я стоял на коленях у кровати и тыльной стороной ладони вытирал пот с ее лица. Она хотела что-то сказать, но только вскрикнула и прикусила нижнюю губу. Потекла первая и десятая капелька крови. Глядя, как мечутся по всей кровати ее руки, я стирал с ее лица, с открытой шеи кровь и капли пота, что становились все крупнее. Когда Хеля, пытаясь еще раз что-то сказать, закричала на весь дом, в горницу вбежали мать с солтысихой.

Меня они выгнали в кухню. Солтысиха, которая уже несколько лет принимала всех новорожденных в деревне и в целой округе, осталась с Хелей. Мать ставила на плиту все котлы, какие были в доме. Я носил ведра с водой, поскальзываясь на обледенелой дорожке, спотыкаясь о порог и о крик Хели — он становился все громче. Когда все котлы были наполнены, я хотел войти к Хеле. Но мать не позволила. Она стояла у двери, отгоняя меня тумаками. Когда я попытался оттащить ее, она впервые с детства обозвала меня бандитом.

В кухне я усидеть не мог, хотя и затыкал уши, и потому поплелся в конюшню. Но и в конюшне слышен был Хелин крик. Я запер дверь на скобу. И по-прежнему слышал крик. Я принялся засыпать дверь сеном. Крик затих. Но мне казалось, что каждая травинка дрожит от него. Поэтому я побрел к лошадям и, стоя между ними, почесывал их за ушами, хлопал по шеям. Наверно, от этого почесыванья вздрагивала кожа на лошадиных шеях. Лошади, сначала мерин, а потом кобыла, переступали с ноги на ногу, все выше вскидывали головы и ржали. Слыша то их ржание, то доносившийся через сад, через заваленную сеном дверь крик, я шептал:

— Тише, Хеля, тише.

В конюшне — я стоял между лошадьми, совал им в губы то клевер, то початки кукурузы и шептал: «Тише, Хеля, тише» — и застал меня дедушка Якуб. Открыв дверь и запутавшись в упавшем с нее сене, он позвал:

— Ты здесь, Петрек?

— Здесь, дедушка Якуб.

— Оставь животину в покое. Сын у тебя родился, а ты в конюшне сидишь. Это тебе не Вифлеем.

Выскочив из стойла и так стиснув дедушку Якуба, что у него затрещали старые кости, я помчался домой. На пороге я остановился. Только когда мать крикнула: «Затвори дверь!» — я вошел в горницу.

На столе, застеленном простыней, суча ножками и крича во весь голос, лежало оно, дитя наше, и мать его вытирала. Я протянул руки, но она, глядя на меня, качнула головой в сторону кровати, возле которой на скамеечке сидела солтысиха.

Все так же протягивая руки, как слепой, подошел я к кровати. У кровати я стоял, выпрямившись, по-прежнему протянув руки. Только когда солтысиха хлопнула меня по рукам, я наклонился над Хелей. Она улыбнулась:

— Все хорошо, Пётрусь. Все.

Я притронулся ладонями к ее лицу. Она поцеловала их. Потом протянула руки к столу. Мать, запеленав ребенка в простыню, подошла к кровати и подала его Хеле. Та хотела вынуть его из простыни, но не смогла. Ей помогла солтысиха. И Хеля, держа в ладонях брыкавшегося и кричавшего голыша, подала мне его. Медленно, словно камни поднимал, протянул я руки. И уже хотел взять это хрупкое тельце, как вдруг, глянув на свои протянутые руки, увидел ладони почтальона, солтыса из-за реки, полицейского и всех, кого я убил. С криком: «Нет! Нет! Нет!» — спрятал я руки за спину и отбежал на середину горницы. Скрипнула дверь, и вошел, прихрамывая, дедушка Якуб.

— Ну, как там, Петрек? Правда, хорош мужик? Ни дать ни взять кремень да железо. Подержишь подольше — руки отваливаются. Императорское дитя, королевское, витосовское.

— Нет, дедушка Якуб. Не императорское, не королевское, не витосовское. Это мой сын. Но на руки его я не возьму.

— Почему же, Петрек?

— Не могу, дедушка.

— Так ослаб? Да ведь не ты рожал? Бери сына и не болтай глупостей. Ты отец. С нынешнего дня ты отец. А отец должен взять дитя на руки, к потолку подбросить, по всем углам поносить. Наследник у него родился, да еще в такое время, а он башку задирает да брыкаться пробует. Ишь, жеребец норовистый.

— Не могу, дедушка. Не могу его взять. Поврежу я ему. На всю жизнь.

— Как это повредишь? Ты ведь знаешь, как детей на руки берут, как до потолка подбрасывают и по дому носят? Каждый знает. С малых лет.

— Я не о том говорю, дедушка.

— А о чем же? Что ты еще выдумал?

— Ничего я не выдумал. Вы знаете, о чем я говорю. Все знают. Даже дети знают. По деревне мне пройти не дают. Потому я его и не возьму на руки. Не могу. Убивал я, дедушка. Этими руками убивал.