Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Ну и что же, что убивал? Все мы убивали. И я тоже. На той войне еще, а убивал. Пришлось. Если бы не убивал, ты бы меня сегодня не увидел. Но сыновей на руках я носил. Всех семерых нянчил. И выросли. Хорошими людьми выросли. И ничего с ними не случилось.

— Вы, дедушка, на войне убивали. Солдат убивали. А мне пришлось внезапно убивать, из засады. Пришлось перехитрить почтальона, солтыса из-за реки, полицейского. Только хитростью я их и убил.

— Да, пришлось тебе, Петрек, ясное дело, пришлось их перехитрить. Если бы ты их не перехитрил, они бы тебя перехитрили, всех нас перехитрили бы. Да ведь за то, что ты их перехитрил и убил, чтобы они нас не перехитрили, мы тебя озолотить должны, руки тебе целовать должны.

— Что вы там болтаете, дедушка. Я как раз рук-то и боюсь. Присмотрись-ка к ним получше. Они убивали. И похожи они на руки почтальона, солтыса из-за реки, полицейского. Точь-в-точь как у тех. Из гашеной извести, из ран в руках и в ногах, из пронзенного бока вынуты. Вот я и не могу взять мальца на руки. И подбросить к потолку не могу. Они, те, кого убил я, вместе со мной его подбрасывали бы, вместе со мной носили бы. И неизвестно, в кого бы он вырос.

— Петрек, побойся бога, Петрек. Да что ты несешь? Все у тебя в голове перемешалось. А люди тебя так хвалили, и я тоже хвалил: у него, мол, котелок здорово варит. Ну, убивал ты, и что из этого? Все мы убивали. Короли тоже убивали. И бог убивал. В наказание убивал. Вот ты и был, как король, как меч в божьей длани. Сын у тебя родился, королевский сын, Петрек.

— А может, из меня палач получился? Палач — тоже король. Только он смертью правит.

— Смотрите-ка, вот так выдумал. Палач. Долго тебе думать пришлось, чтобы палача придумать? Нечего, нечего. Бери сына. Бери, а то я тебе всыплю.

Я стоял у кровати, пряча руки за спину. Хеля до сих пор все держала новорожденного в протянутых руках, но теперь положила его возле себя. Она плакала. Наклонившись над кроватью, мать и солтысиха успокаивали ее и кричащего ребенка. Дедушка Якуб отступил к стене чулана и собирался наброситься на меня. Он нагнул голову, стиснул кулаки и торопливо заковылял ко мне, постукивая подкованным костылем. Я пятился от него. Когда я наткнулся на стену у двери, он добрался-таки до меня и, молотя кулаками, заорал:

— Возьми его! Возьми его, дуболом! Сейчас же возьми его на руки!

Я не отвечал, принимая удары. Наконец дедушка Якуб, задев мой локоть, зашипел от боли и, задыхаясь, сел на лавку. Только теперь я сообразил, что ребенок перестал кричать. В горнице было тихо, как в маковом поле. Дедушка Якуб, отдышавшись, вытащил из кармана трубку, набил ее табаком и, посасывая чубук, уставился на меня. А потом хлопнул себя по колену и воскликнул:

— Знаю. Знаю. Петрек! Цела еще у тебя моя сабля?

— Нет, дедушка. Я из нее стилет сделал. Вон тот, над дверью.

— Давай его сюда.

— Да я как раз им и убил.

— Оно и лучше. Оно и лучше, сынок. Я тоже саблей двоих-троих зарубил. Давай его.

Я с трудом вытаскивал стилет. Вонзенный по самую рукоять, он скрипел в твердом дереве, словно я вынимал его у кого-то из-под лопатки. Наконец, он оказался у меня в руке. Я подал его дедушке на протянутых ладонях. Тот взял его, оглядел при свете карбидной лампы, встал с лавки и заковылял к кровати. И сказал Хеле:

— Вынь дитя. Вынь из пеленок. Чтоб нагое было.

Нагнувшись над новорожденным, дедушка провел по его тельцу стилетом. По правой и левой руке. По левой и правой ноге. Вдоль грудки и вдоль спины. Под конец он приложил стилет к его губам. А проводя стилетом по его тельцу, все время приговаривал:

— Чтобы ни рук твоих, ни ног твоих, ни твоего бока, кроха малая, не пронзили ни копье, ни меч, ни сабля, ни нож, ни гвоздь, ни терний, ни мелкая заноза. А раз ты из рая, раз ты оттуда, где все еще в зернышке едва ощутимом, сделай так, чтобы железо, которое убило, было чистым. Чтобы отныне им можно было только хлеб резать, репу ковырять, яблоко чистить.

Отойдя от кровати, дедушка приблизился ко мне и провел стилетом по ладоням и тыльной стороне моих рук. И, приложив его к моим губам, велел мне поцеловать, трижды поцеловать острие. А когда я поцеловал железо, он бросил его в лохань с водой, где купали нашего первенца. И, взяв меня за руку, притянул к кровати.

— Теперь можешь взять его. Он чист. И стилет чист. И ты чист как слеза.

Я протянул руки. Они были тяжелы. Тяжелее двух брусков железа, тяжелее известняковых камней. И взял я дитя, поданное мне Хелей. И сказал:

— Сынок!

И подбросил его под потолок. Еще раз подбросил и еще раз. И окликая: «Сынок! Сынок! Сынок!» — носил его по всей горнице. А когда он снова расплакался, я отдал его Хеле и выбежал из дома. Я пошел в ригу. Раскапывая в темноте сено, выбирал из него золотой ранет, набивал карманы, клал за пазуху. Когда я выходил из риги, в саду ждал меня дедушка Якуб.