Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Я по-прежнему холил руки, учился красиво есть за столом. Однажды я захотел проверить, каких добился успехов, и купил индюшку, которую вдовушка зажарила и, разрезав, подала на стол к обеду. Я ел, откинувшись назад, распрямив спину, точно мне к позвоночнику привязали дубинку, прижав к бокам локти, подцепив вилкой разрезанную на кусочки птицу. Вдовушка просто нахвалиться не могла. Говорила:

— А пан Ендрусь у нас, словно графский сын, аккуратно ест, ни на минуту не забудется, не возьмет чересчур большой кусок, не станет его пропихивать пальцем в узенькое, не привычное к еде горлышко.

Я проглотил эту похвалу вместе с последним куском индюшки, покраснел и отложил влажные от пота вилку и нож на тарелку. Они тихонечко звякнули по фарфору, привезенному из вдовушкиной усадьбы в устланной сеном корзине. До сегодняшнего дня мне слышится этот звук — будто в воздухе оборвалась невидимая струна. Я решил, что до тех пор буду упражняться в еде, покуда не научусь откладывать вилку и нож так, чтобы и собака ухом не повела, не уловила никакого звука.

Даже Франусь, который из-за отсутствия вестей от Тоськи ходил как потерянный, за столом следил за собой. Не чавкал, не хлюпал носом, не растопыривал во всю ширь локти. Еще я заметил, что последние недели он употребляет меньше деревенских слов, перестал шепелявить, вставлять свои любимые «вестимо, оченно, сучий потрох, халява». Однажды даже, впервые с тех пор, как я у него поселился, постирал носки и повесил сушить на шпильках, воткнутых между изразцами печи. И себя немного привел в порядок, подстригся по моде и даже купил новый костюм. Пытался его носить так же, как я, чтобы костюм казался не хомутом, неумело сшитым дратвой, а кожей, в которой родился и которая ходит на тебе, повинуясь каждому знаку, каждому приказанию мышц.

Однажды, когда Франусь был на работе, а вдовушка вышла к соседке, я еще раз пересчитал свои сбережения, накопленные за многие годы. Порядком было истрачено на еду, на три костюма, несколько рубашек, шерстяное пальто, сшитое по мерке, полуботинки, однако еще добрых полсотни тысчонок гнездились на дне сундучка. Я собрал их все, сложил аккуратно и положил на сберкнижку. Понимая, что работать пойду не скоро. Правда, Франусь тянул меня к себе, звал вместе с ним белить потолки в квартирах, растирать краски, размешивать гипс и известь. Вначале я даже об этом подумывал, но, когда вспомнил его рассказы про расписанные розочками да звездочками стены в поселке, оккупированном всей этой деревенщиной, которая не так давно поудирала из-под соломенных крыш, размножилась, как вши, расплодилась, как мыши, у меня всякая охота пропала: бог с ними, с этими заработками, новыми знакомствами, случайными ласками, подружками, от которых разит прогорклым маслом, смальцем со шкварками, с луком, гороховым супом с грудинкой. Я решил, что лучше поработаю над собой, избавлюсь от деревенских изъянов, незаметных с первого взгляда, вросших в кожу, сидящих под ней, как клещи.

Тогда же я выбрался в дальний костел, стоящий почти за городом, обычно даже по праздничным и воскресным дням пустовавший. Сонно в нем было, неприютно, словно господь бог его обошел стороной, разве что бог — это и мышь-полевка, и галка, склевывающая со скамеек крошки, и крыса, изувеченная кошачьими когтями, отлеживающаяся посреди солнечного пятна на каменных плитах пола, в ризнице, и воробей с выдранным хвостом, черный от сажи. Впервые я отправился туда один, без Матильды, чтобы помолиться, а вернее, посутяжничать с богом. Ибо заметил, что временами во мне еще сами собой поются псалмы, коляды, богородичные песни, припевки луговые и полевые, из-под серпа и косы, мокрые от росы, от моросящего без передышки дождя, заваленные снегом, схваченные морозом, льдом, тоненьким, как предсмертный вздох. Никак я не мог справиться с ними. Словно у них был собственный рот, вольный язык, свои ноты, расписанные на невидимых, подвешенных прямо к небесам нитях: пели и пели во мне, хотя я не раскрывал рта и о них не думал. Нередко частица моего существа отправлялась на гулянки, где пела разухабистые частушки, лихо отплясывала все подряд: обереки, польки. Другая частица рядилась в тура, черта, ангела со звездой и ходила от хаты к хате по рыхлому снегу, по скрипучему морозцу, по скованной льдом замирающей речке, колядовала, пугала девок, бодала, щипала куда придется, тискала по углам, подбиралась к губам, к сладости, запрятанной в лифчик.

Я стоял на коленях перед алтарем, где кровоточил прибитый к кресту невзрачный Христос, и говорил ему: