Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Как это не подмогу? А кисть для чего, масляные краски, золоченые розочки да звезды? Тебе, брат, невдомек, как и где можно малярить. Да я своей кистью всех ребят выведу в люди, можешь не сомневаться, на службу, в школы пристрою, подсоблю в ученье.

В тот день мы только и говорили о Франусе, о его женитьбе, допоздна лишь об одном толковали. Словно мед из сот, косточки из взрезанной ножом тыквы, семечки из отрясшего позолоту с черной своей сердцевины подсолнуха смаковал я наши деревенские словечки, со всех сторон облизывал, разгрызал, жевал долго и старательно. Измызгался, выпачкался по локти, увяз по щиколотки в шелухе от тыквенных да подсолнуховых семечек, от разговоров этих покрылся лишаями, заедами, тело все горело от сыпи. Намоловший кучу чепухи язык, обложенный, спекшийся комком, как гашеная известь, едва ворочался во рту. Радостно мне было, впервые после приезда в город хотелось скулить от радости, что я породнился с Франеком, снизошел до него с высоты, с ковровой дорожки, с красного крыльца, ступил на его полевую стежку, заросшую чистотелом, гречишником, подорожником и крапивой. Пока мы с ним судачили, я скинул башмаки, снял мохеровые носки, чтобы и босыми ступнями, каждым пальцем в отдельности участвовать в разговоре. И сказал себе:

— Такой ты отныне будешь, паныч Ендрусь, такой наполовину, а то и всей своей сутью. И по морде съездишь, заставишь упасть на колени, однако же и к сердцу прижмешь легонько. Тебе-то что — ты выше, ты не такой, как этот дурень со своими мечтами, уже женатый, уже наплодивший деток в городе, по-крысиному сером, тишком приглядывающий для них теплые местечки. Он еще в клецках, в похлебке да капусте, а детей в гуляшах видит. Сам в колбасе чесночной и в крутых яичках, в варениках, политых маслом, а дети — в отбивных котлетках с морковью и свеклой. Сам в яловых сапогах, в фуфайках, в холстине, а детки в кримплене да нейлоне. Что тебе до него, голубчик, ты еще сам вволю не намечтался, не избавился от желвей на душе и на теле, еще вздрагиваешь, завидев вилку, услышав заковыристое словечко.

— Послушай, ты, холодец, — сказал я, — шкварка, похлебка, затируха, — Франусю сказал сидящему рядом. — А может, возьмем план города и обведем на нем циркулем круг, обозначим район, где искать для тебя невесту. Не отправишься же ты на поиски в центр, не станешь обходить улицы с зажженной свечой, с керосиновой лампой, заглядывая незамужним девицам в глаза, ощупывая руки, умеют ли работать, не стерлись ли еще мозоли, не пойдешь побираться, хотя бы и с колядкой, из дома в дом, от подъезда к подъезду.

Загорелся я этой идеей, загорелся и Франек. Я достал со дна сундучка измусоленный план города, разложил на столе, расправил. Франусь тем временем принес от вдовушки циркуль и линейку. Пристроив над столом лампочку без абажура, я воткнул острый кончик циркуля в середину рыночной площади, а другую ножку, с грифелем, поставил аж на широкую полосу зелени, окружающей старый город. По этой полосе и очертил циркулем круг. Внутри круга я запретил Франусю искать невесту. Я ему так сказал:

— Сюда, браток, не суйся, не трудись понапрасну. Здесь живут гладкие, с шелковой кожей, с тонкими, как у богоматери, внимающей благой вести, руками — с этими тебе не управиться. Не такой у тебя язык, чтобы с ними договориться. Ноги только себе оттопчешь, кровь зазря взбаламутишь и глаза попортишь, покуда чего добьешься. И все равно будет ни рыба, ни мясо, колченогая, с изъянами души и тела. Пока такой втолкуешь, что за штука кухонная доска, противень, скалка, кастрюля, решето или ситечко — с голоду подохнешь. Одно недоразуменье: хиленькое, тощенькое, не зад, а два зернышка, бедра — как две дощечки, с такой детей не наплодишь, хоть ты тресни, хоть уработайся насмерть.

Покончив с разъяснениями, во время которых у Франуся чуть башка не отвалилась — с таким усердием он кивал и поддакивал, я еще больше растянул циркуль и начертил второй круг, пошире. Кое-где он заходил даже за городские заставы, охватывая разбросанные там и сям виллы. Эти скопления крепостей всяческих мастеров пера и кисти, а также смычка, ученых, врачей, профессоров, торгашей, давно разбогатевших, я сразу перечеркнул чернильным карандашом. В ответ на недоуменный взгляд Франека я поспешил объяснить:

— Это все крепости и ледяные замки. А перед калиткой — нет, не цепные псы, хуже: сидят печальные белокрылые ангелы, которые помогают живущим за оградой людям водить пером по бумаге, сочинять книги, ловко мазать кистью по холсту, по картону, подбирать одна к одной птичьи ноты. Так что лучше не лезь к ним за своей телесной и душевной потребой, хоть бы тебе невесть как приперло, захотелось выть по ночам, молить о кончине.