Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Одного только мальчонку, почти совсем еще ребеночка, горемыку, бедняжку, подстрелили ненароком. Видать, кто-то попутал пулю с мелкой дробью, с порохом. Но никто об нем в общем веселье не пожалел, никто над ним не причитал, не плакал. Да и как тут было плакать, когда слезы на морозе, час от часу крепчавшем, вмиг замерзали, это раз, а, во-вторых, родители мальчоночки получили за него, за его невинную душеньку, тотчас ангелом над снегами вспорхнувшую, корову с усадебного двора да морг засеянного пшеницей поля. Ну, они сразу панам в ножки и бросились и создателя, пав ничком на снег, возблагодарили за то счастье, что с рассветом к ним пожаловало, на господских санях прикатило.

Когда Франусь закончил свой рассказ, я плеснул в его стакан водки и влил сивуху ему в глотку, запрокинув назад голову. Он встряхнулся, как кот, вдруг увидавший за овином призрак короля Попеля [22] Легендарный гнезненский князь, правивший в Гнезно до Пястов; был изгнан из столицы и съеден мышами. , и прижался губами к моим рукам, стал их обцеловывать.

— Ну, успокойся, успокойся, горемыка, бедняжечка, — сказал я и поднял его с полу, подвел к кушетке, усадил. А сам тем временем, вытерев об штаны руки, расслабив пальцы, начал писать письмо. Писал я его вслух, чтобы Франусь не подходил ко мне, не стоял за спиной, не сопел и, главное, не смердел козлятиной, кобылятиной, псиной.

— Люба моя, милушка, — говорил я и писал одновременно, а Франусь подголашивал, повторял, как солдат присягу, — люба моя, свет моих очей, пресвятая дева, денно и нощно перед глазами души моей стоящая. Тоскливо мне без тебя; до мозга костей, до глубины души тоска-печаль изъела. Когда же ты ко мне придешь, когда приедешь: я ведь всякую минуту к коленям твоим припадаю, к рукам, ко всему, что возлюбил, запомнил навсегда, навеки. Как святой образ в процессии, ты ежеденно передо мной являешься, и я иду следом за этим образом, не сводя с него глаз, ничего не чувствуя, не понимая. Люди надо мной насмехаются, локтями толкают, а мне все нипочем, я иду за твоим образом и шел бы за ним, хоть бы передо мной встала вода, широко разлившаяся, река, скованная льдом, но вся в прорубях, так что ноги негде поставить — на дно пойдешь, не оглянешься, хоть бы по всем лесам протянулась колючая проволока, пулеметы строчили, артиллерия стреляла простая и ракетная. Не сплю я из-за тебя по ночам, ни есть не могу, ни пить. Высох весь, захирел, истаял до того, что от меня ничего не осталось, кожа ходуном ходит, как на псе, бог знает за какой добычей часами гоняющем. Так о тебе думаю, что всякий хлеб, даже самый белый, в моих устах в ежа обращается, а вода — в пористый камень, что в день поминовения кое-кто кладет на могилы.

Снится мне по нескольку раз в ночь, что я тебя на руках ношу, бегаю с тобой над рекой, по лугам, по лесу. И, видать, так оно и есть на самом деле, потому что утром, когда встаю, руки у меня не сгибаются в локтях и такие тяжелые, такие тяжелые, как два ведра, два кувшина с водою: я их к лицу, к голове не могу поднести, чтоб побриться, расчесать гребешком волосы. А когда я малярничаю, ты мне являешься на всех стенах, на потолках: я с лестницы несколько раз чуть не свалился, чудом не сломал позвоночника. А когда молюсь в костеле, в соборе, вижу тебя в алтаре среди горящих свечей, на хоругвях, переносных алтариках, на картинах, где нарисованы королевские дочери, придворные красавицы в легких одеждах. Ты для моих глаз краше, чем они, нежнее, словно в тебе капля за каплей сочится золотистый мед, малиновый сок, заря вечерняя и утренняя зорька. Так ты ко мне являешься, моя ненаглядная. И душа моя, вся в синяках, рвется к тебе, молится. Неустанно тебе клянется в верности, в вечной любви без памяти, обещает носить на руках, на коленях за тобой следовать, как во время храмовых праздников, в святых процессиях, как паломник ко святым местам за божьей милостью.

Так что приезжай ко мне, моя милушка, исцелованная в каждой буковке, обласканная в каждой точечке, словно это твои веснушки солнечные. Не дай мне угаснуть, зачахнуть, истаять с тоски — как-никак я не свечка, а твой дружок из плоти и крови, обожающий тебя, выше небес превозносящий Франусь.

Тоська не приехала. И на письмо не ответила. Франусь приуныл еще больше, ушел в себя, как барсук в нору, и не показывался даже по воскресеньям, даже по большим праздникам. Все сильнее тянуло его к бутылке, прямо-таки вовнутрь затягивало, я даже несколько раз, приняв его за пустую флягу, чуть не разбил купленной на толкучке тростью из красного дерева с латунным набалдашником. Теперь мне без труда удавалось в послеобеденную пору часами играть с ним в «Пана и хама». Я пользовался этой возможностью, понимая, что, когда съеду от него, другого такого недотепу найти будет нелегко. Еще я втянул в эту игру вдовушку: заброшенная Франеком, она теперь докучала ему больше, чем мне. Лишь изредка Франусь просыпался во время этих забав и нападал на нас неожиданно, как оголодавший медведь, вылезший весной из берлоги. Тогда по комнате начинала летать разная утварь, разбивались вдребезги стекла в окнах, заткнутых перед грядущей зимой ватой.