АlshBetta - Успокой моё сердце [СИ]

Эдвард так язвительно выражает мнимую радость своего отца, что во мне самой просыпается к нему неприязнь. И не так уж много ей остается, дабы перерасти в ненависть…

— Детство прошло «как надо» — в перерывах между уроками. И это, наверное, единственное, за что я ему благодарен. А потом серьезная подготовка, вполне достойная его цели. Мое желание особого значения не имело — было решено и кем я стану, и что я буду делать. Тут уж никаких неурядиц Карлайл не допустит — столько лет стараний насмарку? Нет. Ни за что… наверное, он бы превратил и меня в себя — ему не понадобилось бы много времени для этого — если бы не Эсми. Мама…

Его дрожь возвращается. Мелкими мурашками пробирается все выше и выше, пока наконец не достигает лица. Мне кажется, соленые капли — пусть даже всего парочка — внутри не удержатся, вернутся, однако нет. Ничего подобного. Каллен плачет внутри.

— Я… — черт, почему он держит мои руки? Эдвард!..

— Я. Я — причина всего того, что с ней случилось. К моим двенадцати он решил, что она плохо на меня влияет. Надо было убить того кролика, а не отпустить… проверка на вшивость — коты, кролики… негоже Королю щадить тех, кого не нужно, куда уж нам слыть милосердными…

А вот и та грань между ненавистью и неприязнью: заставлять ребенка убивать?! Во сколько бы то ни было лет — это преступление! Мне становится до одури больно за этого маленького мальчика. Подонок, верно. И даже хуже, чем подонок. Кажется, я знаю, кто составит в Аду компанию Джеймсу.

Он хотел увезти меня, но Эсми сама уехала. Условием было лишь то, что я буду знать, где она, чтобы приехать, когда пожелаю — или когда отпустит Карлайл.

Он останавливается. Свободный от моих ладоней кулак сжимается со страшной силой. Костяшки пальцев белеют, вены проступают как никогда заметно. Эдвард выгибается, неестественно ровно держа спину. По сжатым губам вполне ясно, что происходит.

— Полотенце было…

— Нет! — рявкает так громко, что от испуга я сама отбрасываю белую материю, попавшуюся под руки, в угол уборной.

Каллен рывком разворачивает меня к себе, буквально впиваясь в лицо глазами. Не отпускает — велит смотреть на себя и мне. Велит слушать. Слушать!..

— Через четыре года её не стало. Оклахомский округ, твари под управлением Либерия. Разумеется, не сами… разумеется, по приказу…

— Ты думаешь твой?..

— Я не думаю. Больше некому. Кому она ещё мешала?.. Я слишком долго просил возможности съездить туда, увидеться… увиделись — у гроба.

Он явно не думает, что делает. Или делает намеренно, я не могу понять… ударяет по железной тумбе умывальника. Ногой. Правой.

Господи, как хорошо, что у Джерома снотворное…

— Ответили! — основной крик, вызванный таким в крайней степени наплевательским отношением к собственным ощущениям, теряется среди других — тех, что слова сопровождают, — все ответили передо мной! А ублюдок превратился в пыль! В порошок превратился… урок с кроликом!.. Урок с кошкой!.. Я сделал то, что ему было нужно — я Король! А решения Короля всегда выполняются!..

— Выполняются… — согласно шепчу, наскоро поцеловав его висок, — конечно выполняются, scorpione. Потерпи немного…

Пытаюсь встать. Пытаюсь, хотя знаю, что он не отпустит. Только в этот раз он замолкает. Заставляет себя замолкнуть. Дрожит и держит одновременно — вот и все. Как последнюю соломинку, как последнюю надежду.

— Говорят, как началось, так и кончится, — зарываясь носом в мои волосы, бормочет Эдвард, щекоча кожу теплым-теплым, практически обжигающим дыханием, — дорога у меня и вправду была одна. Я её и выбрал.

— Я понимаю, почему. Эдвард, дай мне встать. И тогда дорасскажешь, хорошо? — кусаю губы, все ещё наблюдая посланников боли, затаившихся на его лице, в его позе и даже в голосе. Его трясет не только от эмоций, без сомнений.

— Рано! — мотает головой мужчина, скалясь, — я не закончил…

— Ты закончишь, как только я…

— Сейчас закончу. Ты обещала слушать, — взгляд из-под длинных бронзовых ресниц и заклинает, и умоляет, и пугает. У меня нет иного ответа, кроме как согласия. Очередного.

— К тридцати я добился своей цели — и цели подонка в том числе, как ни прискорбно. А через семь лет, десятого февраля, черт дери эту дату, встретил Ирину. Сбил её на переходе ночью. Жаль, не насмерть…

Яд. Неприкрытый, очевидный яд. Жутчайший по своей консистенции из возможных. Эти слова напитаны им доверху — не осталось ни единого свободного места.

— А Джером как же? — нахмурившись, опровергаю его слова я.