Сигрид Нуньес - Друг

– Я просто думал об этом аргументе в пользу того, что мужчины должны вообще перестать писать книги.

– Алексиевич этого не говорит. Но она действительно утверждает, что если ты хочешь добраться до глубин человеческого опыта и эмоций, надо дать слово женщинам.

– Но не давать слова самой писательнице.

– Вот именно. Цель состоит в том, чтобы свидетельствовали именно те, кто страдал, и чтобы роль писателя сводилась лишь к тому, чтобы дать им такую возможность.

– Это стало уже устоявшимся мнением, что, разве не так? Мысль о том, что писатели занимаются чем-то постыдным, и что все мы являемся в той или иной мере подозрительными типами. Когда я занимался преподаванием, я заметил, что с каждым годом мнение моих студентов о писателях опускалось все ниже. Но что это означает, что означает то, что люди, желающие стать писателями видят писателей в таком негативном свете? Ты можешь себе представить, чтобы ученица балетного училища думала так о нью-йоркском балете? Или чтобы начинающие спортсмены презирали олимпийских чемпионов?

– Нет, не могу. Но на балерин и спортсменов не смотрят как на людей привилегированных, а на писателей смотрят именно так. В нашем обществе, чтобы стать профессиональным писателем, ты с самого начала должен иметь привилегированный статус, а в обществе преобладает мнение, что люди, принадлежащие к привилегированным слоям, вообще больше не должны писать книг – разве что они придумают способ, как не писать о себе самих, потому что это только содействует еще большему утверждению принципов превосходства белой расы и патриархата. Ты презрительно фыркаешь, но не можешь же ты отрицать, что писательство – это деятельность элитарная и что писатели сосредоточены на самих себе. Они пишут для того, чтобы привлечь к себе внимание публики и достичь жизненного успеха, а не для того, чтобы сделать этот мир справедливее. Так что, естественно, что в этом есть что-то постыдное.

– Мне нравится то, что по этому поводу сказал Мартин Амис: осуждать писателей за то, что они сосредоточены на самих себе – это то же самое, что осуждать боксеров за то, что они применяют насилие. Было время, когда это понимали все. И было время, когда начинающие писатели считали, что писательство – это призвание свыше – как постриг в монахини или священнический сан, как сказала Эдна О’Брайен. Помнишь?

– Помню, а еще я помню слова Элизабет Бишоп: ничто не вызывает такого чувства неловкости, как быть поэтом. Проблема ненависти к самому себе не нова. Ново представление о том, что люди, которые пережили больше всего несправедливостей, имеют наибольшее право на то, чтобы их выслушали и что пришло время, когда искусство должно не только подвинуться, чтобы дать место их голосам, но и отдать им пальму первенства.

– Получается что-то вроде требований, противоречащих друг другу. Те, кто относится к привилегированным слоям, не должны писать о себе, поскольку это содействует дальнейшему укоренению принципов империалистического патриархата белой расы. Но также не должны писать и о других социальных группах, потому что так они присваивали бы себе их культуру.

– Именно поэтому я и считаю произведения Алексиевич такими интересными. Если ты собираешься использовать в литературе то, что пережила какая-то угнетенная группа людей, ты должна найти способ дать высказаться им самим, оставаясь при этом в тени. Причина того, что теперь люди относятся с раздражением к представлению о том, что, для того чтобы писать, нужно иметь литературный дар, заключается в том, что в таком случае голоса слишком многих никогда не будут услышаны. Алексиевич дает людям возможность высказаться, поведать миру свои истории независимо от того, могут они написать красивые предложения или нет. Еще одна рекомендация – если ты пишешь об угнетенной социальной группе, ты должна отдать свой гонорар какой-нибудь организации, которая помогает этим угнетенным людям.

– Что лишает твою работу смысла, если писательским трудом тебе нужно зарабатывать на жизнь. По сути дела, если принять эти правила, только богатые могли бы позволить себе писать то, что им хочется. Для меня единственный серьезный вопрос во всем сказанном – это способна ли небеллетристическая литература вроде той, которую пишет Алексиевич, быть не хуже беллетристической. Сам я склонен согласиться с Дорис Лессинг, которая считала, что воображение лучше помогает доискиваться до правды. И я не согласен с представлением о том, что художественной литературе уже не под силу описать действительность. Я бы сказал, что проблема состоит в другом. Я заметил в своих студентах еще кое-что – какими самодовольными ханжами они стали, как они теперь нетерпимы к любой слабости писателя, к любому недостатку его характера. При этом я говорю вовсе не об очевидном расизме или женоненавистничестве, а о любом мелком проявлении бесчувственности, предвзятости или каких-то психологических проблем, неврозов, завышенной самооценки, одержимости или о вредных привычках – словом, о любой странности. Если какой-нибудь писатель не производил при жизни такого впечатления, чтобы мои студенты захотели бы иметь его в качестве друга, а это неизменно означало бы прогрессивные взгляды и правильный образ жизни, то к черту его, к черту! Как-то раз вся моя группа в полном составе согласилась с тем, что неважно, насколько велик был Набоков как писатель и что произведения такого человека, как он – а они считали его снобом и извращенцем, – не должны фигурировать в чьем-либо списке рекомендованной литературы. Они полагали, что романист, как и любой приличный гражданин, должен подчиняться общепринятым правилам, а представление о том, что человек может писать все, что хочет, независимо от чьих бы то ни было мнений, казалось им чем-то немыслимым. Разумеется, в рамках подобной культуры литература не может выполнять своих задач. Меня огорчает, что писательство теперь стало настолько политизировано, но мои студенты голосуют за это обеими руками. Собственно говоря, некоторые из них хотят стать писателями именно из-за этого. А если против чего-то из этого ты возражаешь, если пробуешь говорить с ними, например, об искусстве ради искусства, они затыкают уши и обвиняют тебя в попытке говорить с ними в снисходительной профессорской манере. Поэтому-то я и решил не возвращаться к преподаванию. Я не хочу слишком предаваться жалости к себе, но если ты настолько не вписываешься в превалирующую культуру и ее темы, то какой смысл преподавать?