Сигрид Нуньес - Друг

– О, ничего такого, что я решился бы кому-то показать на этом этапе, – говорит мужчина. – Но сейчас мне легче работать над короткими вещицами. Мысль о том, чтобы написать что-то более длинное, честно говоря, пугает меня до чертиков. Вернуться к книге, которую я писал, – это было бы возвращение пса к блевотине своей! Но хватит болтать обо мне. Чем в последнее время занималась ты?

Женщина рассказывает ему о новом учебном курсе, который она ведет. Художественная литература как автобиография, автобиография как художественная литература. Такие писатели, как Пруст, Кнаусгор.

– Удачи тебе в попытке заставить этих придурков почитать Пруста! А как насчет того, над чем ты работала? Ты закончила?

– Нет, я ее бросила.

– Почему?

Женщина пожимает плечами.

– Из этого ничего не вышло. Отчасти потому, что меня мучило чувство вины, мне казалось, что я использую людей, о которых пишу. Я не могу точно объяснить, почему у меня появилось такое чувство, но оно меня изводило. А ты же знаешь, каково это, когда чувствуешь себя виноватым, это все равно как чувствовать дым и знать, что дыма без огня не бывает.

– Но это же вздор, – говорит мужчина. – Для своих произведений писатель может брать любой материал, все зависит только от того, каким образом ты его используешь. Разве я когда-нибудь советовал тебе писать о чем-то, о чем, по моему мнению, писать нельзя?

– Нет. – Но все дело в том, что когда ты предлагал мне написать о женщинах, ты думал не о них, а обо мне. Ты полагал, что написать о них было бы хорошо для меня. Потому что меня опубликуют, меня станут читать, мне заплатят.

– Да, ведь именно этим и занимаются писатели. Это называется публицистика. Но я тебе не поверю, если ты не скажешь, что для того, чтобы бросить писать эту книгу, у тебя были и другие веские причины.

– Может быть, и были, но это не имеет значения. Я не могла ее написать. Я хочу сказать, что писала буквально следующее: «Оксане двадцать два года, у нее круглое бледное лицо, высокие скулы, волосы с прядями, выкрашенными в светлый цвет, и она говорит с легким русским акцентом». Потом читала написанное, и мне становилось противно. И я не могла писать дальше. Слова ко мне просто не шли. Я провела исследовательскую работу. У меня были все соответствующие записи. И вот я сижу и спрашиваю себя, что я рассчитываю сделать со всеми этими свидетельствами о насилии и жестокости, с этим описанием чудовищных деталей? Превратить все это в какое-нибудь занимательное повествование? Но если бы мне это удалось, если бы я сумела найти точные слова и выбрать верный тон – если бы я превратила неприкрашенные грязь и ужас всего этого в хорошую профессиональную прозу, – к чему бы это привело? Я считала, что погружение во все это должно было бы как минимум помочь мне самой, мне, автору, хоть что-то понять, но я знала – такие ожидания напрасны. Сколько бы я об этом ни писала, это ни на йоту не приблизило бы меня к постижению представшего передо мною зла. И моя книга ничем не помогла бы самим жертвам этого зла – от этого печального факта тоже никуда не уйти. Единственное, что я могла бы заявить точно и что, по моему мнению, верно для всех таких проектов, как этот, так это то, что главное лицо в них – сам автор. А мне начало казаться, что в том, что я делаю, есть нечто не только эгоистичное, но и жестокое – я бы даже сказала бесчувственное. Мне был противен тот экспертно-криминалистический подход, которого, как мне кажется, требует этот жанр.

– Тогда, может быть, дело пошло бы лучше, если бы ты попробовала превратить это в произведение художественного плана?

Женщина морщится.

– Это было бы еще хуже. Превращать этих девушек и женщин в некие яркие, занимательные персонажи? Мифологизировать и беллетризировать их мучения? Нет .

Мужчина издает нарочито тяжелый вздох.

– Мне известен этот аргумент, и я с ним не согласен. Если бы все думали так же, как и ты, мир так и не узнал бы о многих вещах, о которых ему определенно следует знать. Писатели должны свидетельствовать, в этом и состоит их призвание. Иные сказали бы даже, что у писателя нет более высокой цели, чем свидетельствовать о несправедливости и страданиях.

– Я много об этом думала с тех пор, как Светлана Алексиевич получила Нобелевскую премию. Мир полон жертв. Обыкновенных людей, которые переживают ужасные события, но голосов которых никогда не слышно и которые умирают забытыми. Ее цель как писательницы, это дать таким людям слово. Но она считает, что этого нельзя добиться, сочиняя художественные произведения. Мы живем уже не в чеховском мире, говорит она, и художественная литература не очень-то годится для осмысления нашей действительности. Нам нужны документальные романы, сюжеты, взятые из жизни обычных людей. Не нужно вымысла. Не нужна точка зрения автора. Она называет свои книги романами, состоящими из голосов. Я также слышала, как их называли романами-свидетельствами. Большинство ее рассказчиков – женщины. Она считает, что женщины рассказывают лучше мужчин, потому что они вдумываются в то, что пережили и прочувствовали так, как мужчины обычно не могут, вдумываются более напряженно и глубоко и… Почему ты улыбаешься?