Сигрид Нуньес - Друг

Облако прошло, и в комнату снова льется солнечный свет.

– Наверное, ты рад, что ты дома, – говорит женщина.

Мужчина отвечает не сразу.

– Я, конечно же, рад, что вышел из больницы. У меня было такое чувство, словно я пробыл там не пару недель, а несколько месяцев. В психиатрическом отделении мало чем можно было заняться. Еще хуже то, что я не мог читать, моя концентрация обнулилась, так что я уже успевал забыть, о чем была речь в предложении, едва добравшись до его конца. К тому же, поскольку мне не хотелось, чтобы другие узнали, что со мной случилось, я не мог допустить, чтобы меня навещали. Кстати, если не считать моей семьи, ты единственная, кто знает всю эту историю. Пока что я хочу, чтобы все так и осталось.

Женщина кивает.

– Нельзя сказать, что это был целиком и полностью негативный опыт, – добавляет он. – И я все время напоминаю себе – когда с писателем случается что-то плохое, то каким бы ужасным это ни было, нет худа без добра.

– Ах, вот оно что? – говорит женщина, выпрямляясь. – Означает ли это, что ты собираешься об этом написать?

– Это, разумеется, не исключено.

– Это будет художественное произведение или часть мемуаров?

– Понятия не имею. Пока еще слишком рано говорить. Сначала мне надо в какой-то мере от этого дистанцироваться.

– А сейчас ты что-нибудь пишешь? Ты можешь писать?

– Вот именно об этом я и хотел тебе рассказать. В отделении у нас проходили своего рода литературные занятия! Это было частью групповой психотерапии. Там была одна женщина, рекреационный психотерапевт – так это называется. По ее заданию мы писали не прозу, а стихи – потому, говорила она, что у нас мало времени, но наверняка на это были и другие причины. И она просила каждого прочесть то, что он написал, вслух. Никакого анализа, никакой критики. Все просто делились своими чувствами. Каждый из них писал просто ужасно, и все остальные восторгались этим, захлебываясь от избытка чувств. Все эти совершенно жуткие стихи, которые и стихами-то не назовешь – можешь себе представить, какая это была дребедень. И когда они читали все это, их голоса дрожали и срывались, а у некоторых уходила целая вечность, чтобы дойти до конца. И каждый был абсолютно серьезен, было очевидно, как много для них значит эта возможность излить душу и увидеть, что они могут тронуть других до слез. И каждое стихотворение встречала буря аплодисментов. Это было очень странно. За все те годы, что я преподаю писательское мастерство, я никогда не подходил хоть сколько-нибудь близко к тем мощным эмоциям, которые я испытывал в той комнате. Это было очень трогательно и очень странно.

– Мне трудно представить тебя в подобной ситуации.

– Поверь мне, я сам понимал, насколько это парадоксально. Поначалу мне казалось, что я не хочу в этом участвовать, как не хотел участвовать и в раскрашивании книжек-раскрасок, которыми нам все время советовали пользоваться – не только для того, чтобы занять время, но и потому, что считается, будто раскрашивание облегчает тревогу. Но мое неучастие могло бы вызвать проблемы, потому что там все знали, что я писатель и преподаватель писательского мастерства, и откажись я участвовать, я бы выглядел ужасным снобом. И к тому же, как я уже говорил, в отделении было невыносимо скучно. Я не мог читать, а выходить в город вместе с остальными отказывался, поскольку до ужаса боялся столкнуться с кем-то из тех, кого я знаю, ведь тогда мне пришлось бы объяснять, что я делаю в кино или музее в сопровождении медсестры и кучки чокнутых психов. Так что занятие стихосложением было каким-никаким способом отвлечься и как-то убить время. А если уж быть совсем честным, мне было кое-какое дело до этой женщины – рекреационного психотерапевта. Нет, ее нельзя назвать роскошной, но она была молода и сексуально привлекательна, а ты же меня знаешь. Я хотел, чтобы она обратила на меня внимание. Пусть я был душевнобольным и ее пациентом и к тому же таким старым, что мог бы оказаться ее дедом, но мне все равно хотелось произвести на нее впечатление. По правде говоря, мне хотелось ее трахнуть, хотя на это у меня не было никакой надежды. Так или иначе, я не писал стихов с тех пор, как учился в колледже, и было что-то поистине чудесное в том, чтобы через столько лет опять вернуться к их сочинению. Я буду помнить эту бурю рукоплесканий до самой смерти. И что самое удивительное, я продолжаю писать стихи и сейчас.

– Ты пишешь стихи? – Женщина ощущает новый приступ паники, потому что думает, что, возможно, сейчас он попросит ее почитать часть этих стихов. Или, что еще хуже, посидеть и послушать, как их читает он сам.