Ивлин Тойнтон - Современное искусство

— Я знаю, что один раз он привел тебя туда, к ним домой. Когда она еще там жила.

— Господи, кто ж тебе это рассказал?

— Один из тех, у кого я брал интервью. К тому же это выплыло на следствии, после его смерти, ты что, не помнишь?

— Нет, не… И потом, какое это имеет отношение к катастрофе?

— Не знаю, но это есть в расшифровке стенограммы.

— Раз ты читал стенограмму, ты знаешь больше меня. Я ничего не помню: дело давнее.

— А ты напряги память. Вот он приводит тебя в их дом, как это было? Он познакомил тебя с ней? Сказал: «Это Белла, моя жена?» Или что? Что-то же он должен был сказать, прежде чем повел тебя туда.

Она падает на подушку, зарывается в нее головой.

— Он сказал: «Хочу показать тебе мою мастерскую. Мы зайдем туда и тут же уйдем».

— Не слышу, что ты говоришь.

Она приподнимает голову.

— Я сказала: он мне объяснил, что мы зайдем в его мастерскую и тут же уйдем. Мы так и сделали.

— А он не сказал: «Там сейчас моя жена». Ну же, колись. Не может такого быть, чтобы за все время, пока вы были вместе, он совсем о ней не говорил.

— Говорил, что ему ее жаль, что у них сейчас разлад, но что у нее никого другого нет. Говорил, что не может бросить ее и, невзирая ни на что, всегда будет заботиться о ней. Но он хотел быть со мной, хотел, чтобы мы жили вместе, вот что важно. Ты доволен?

— Доволен. Значит, он повел тебя в мастерскую, и что потом?

— Потом… мы смотрели картины, над которыми он тогда работал. Об одной картине он сказал, что она моя, она вся такая лиловая, а внутри много серого, с тонкими, точно кружево, оранжевыми штрихами. Красивая, глаз не отвести. Когда он ее писал, он думал обо мне, так он сказал, вот почему она моя, и, что бы с ним ни случилось, он хотел бы, чтобы эта картина была у меня. Ну а она, ясное дело, не отдала картину, даже когда я через знакомых попросила отдать ее. Но эта картина навеки врезалась мне в память. И картина эта моя. Она так и не продала ее, наверняка боится, что тогда не миновать скандала. Небось хранит ее где-нибудь в сейфе.

— Я думал, он тогда больше не писал.

— Он так не говорил. Он показал мне картины, над которыми работал, а после его смерти на них поставили более ранние даты, чтобы считалось, что он тогда уже не работал, но… Не знаю. Я думаю, работал. Помню, какие-то картины были составлены в угол, он их поворачивал, показывал мне. Вот как оно было. А потом мы сели в машину и уехали.

— Так ли это было?

— Конечно, так.

— В стенограмме значится, что Белла Прокофф вызвала полицию и велела вышвырнуть тебя из дому.

— Гад ты.

— Вот как оно было, а ты, видать, про это запамятовала.

— Гад ползучий, вот ты кто.

Полицейский конфузился, отводил глаза в сторону, тер подбородок, смотрел вдаль, на болота, мямлил что-то вроде: ты, мол, девушка разумная, не останешься там, где тебя не хотят видеть. Клей тем временем орал: «Это мой дом, кого хочу, того и привожу». Так недоросли, так несмышленыши бунтуют против матерей. А Белла стояла на крыльце, презрительным взглядом прожигала ее буквально насквозь, она прямо вся скукожилась изнутри. Белла была в каком-то буром балахоне, поношенной мужской кацавейке с кожаными пуговицами, голова туго повязана платком. Увидев, какая Белла старая и некрасивая, она испытала шок. Она — в цветастой юбочке, белой кружевной блузочке, со свежим маникюром, блестящие светлые волосы красиво уложены — считала, что все козыри у нее на руках, и тут впервые устыдилась. В ту пору никто не смог бы убедить ее, что смазливого личика мало, что настанет день, когда она еще позавидует Белле Прокофф, чья кацавейка так ужаснула ее.

Марк Дадли испытующе смотрит на нее, улыбается, и улыбка у него гадкая.

— В чем дело? — спрашивает она и садится. — Ты о чем думаешь?

— О тебе и о нем, — говорит он и легонько поглаживает ее между грудями. — Сказать тебе, что я об этом думаю?

— В каком смысле?

— В таком, что я наконец сообразил, как оно на самом деле было. Хочешь послушать?

— Не знаю. — Она отодвигается от него. Натягивает простыню, прикрывает грудь. — Не уверена.

— Хочешь, как не хотеть. — Он откидывается на подушки, так чтобы не касаться ее, снова подкладывает руки под голову. — Этот мужик, ему, понимаешь ли, за сорок, он — так все считают — великий художник, одна беда: писать он больше не может. Совсем не может, что факт, то факт. И про это опять же все знают и ждут не то чтобы он написал что-то грандиозное, не то чтобы грянулся со всей высоты. Он все понимает по их глазам, понимает, что добра ему они не желают, а хотят, чтобы он грянулся, упал, чтобы стал с ними вровень, и допустить такого он не может, он должен доказать, что они обманулись в своих ожиданиях.