Ивлин Тойнтон - Современное искусство

— Все было вовсе не так, — говорит она, но слушать ее он не хочет.

— И тут он встречает эту красотулю ирландку, совсем молоденькую, спелую, с аквамариновыми глазами, и она его боготворит. Ей невдомек, что он не то кончился, не то живет в страхе, что так оно и есть. А для нее он — бог. И он вдруг начинает смотреть на все ее глазами, ему вдруг кажется, что он еще величина, какое-то время, во всяком случае. Она угождает ему во всем — и в постели, и вообще, и он надеется, что это его возродит, но не тут-то было. Спать с ней он спит, но это вовсе не значит, что он сможет писать. Тогда он начинает ее поругивать, а вероятно, и поколачивать, мытарить, и все потому, что она ему не помогла, а вероятно, и потому, что она ни о чем не догадывается, не знает, что он неудачник, и презирает ее за это.

— Бред, — говорит она, — ты все не так понял.

И она вспоминает, как оно было на самом деле, как он сидел в ее комнате с бархатными шторами, по лицу его текли слезы, и она вставала с подоконника, утешала его, гладила по спине, по голове, по плечам, шептала, что все хорошо. Она любила его, потому что из всех ее мужчин только он один мог вот так, не стыдясь, плакать при ней.

— Эта ваша великая любовь — не Бог весть что, не такой уж это пламенный роман, верно я говорю? Он тебя держал напоказ, не для чего другого. Да иначе и быть не могло: он же не просыхал, а всем известно — у пьяниц с этим делом неполадки. У них то не встает, то они засыпают, не кончив, то всю постель заблюют. Что ли, не так? Ведь так оно было?

— Нет. Ничего подобного.

— И сколько же годков ты живешь-кормишься этой легендой?

Больше всего ее изумляет даже не его злобность — добрым он ей никогда не казался, таких иллюзий у нее не было, — а то, что он решительно все исказил. За его муку, а она не отпускала Клея Мэддена ни на миг, вот за что она в него влюбилась, ей она распахнула объятья, это и привело его к ней, когда сил у него уже совсем не оставалось. Один человек, француз, она переспала с ним всего раз (познакомилась в баре отеля), сказал: «У тебя дар сострадания», и был прав, так оно и есть. Дар ее вовсе не в постельных делах, а в сострадании.

Что за жизнь прожил Марк Дадли, если он не верит, что бывают и не гнусные тайны? Ей хочется рассказать ему про свою жизнь после смерти Клея Мэддена, про всех мужчин, которые рвались переспать с ней из-за него. И она выскочила за первого же парня, который был ей не отвратен в постели, за первого же, который, когда она плакала, не пытался растормошить, рассмешить ее.

— Расскажи мне про тот вечер в машине, — говорит Марк Дадли. — Ну же. Я должен это знать.

Он нажимает, наседает на нее, но она глядит на его член — он серпиком валяется на простыне, и, похоже, ему нипочем не встать. Да и его яйца, розовые, беззащитные, такие милые и безобидные — не то что его голос, — и она не может удержаться от смеха. И вот она уже обессиливает от смеха и думает про немку, которая взяла трубку, когда она позвонила Стюарту Холлису, про кацавейку Беллы Прокофф, про свой неутолимый голод, думает, как все-все это нелепо. По щекам ее текут слезы, она хохочет, задыхается и не может остановиться, даже когда он орет, поносит ее, не может остановиться, даже, когда он вскакивает и начинает одеваться.

Остановиться нельзя, иначе она того и гляди не удержится и расскажет ему про тот вечер. В обмен на еще одну выпивку, на еще один поцелуй, на еще одну ночь она может дать слабину. Но, по-видимому, опасность миновала. Он мотается по комнате, хватает носки, туфли, бумажник. Он вот-вот уйдет, и тогда можно будет остановиться.

В тот вечер Клей Мэдден сказал всего-навсего: «На х..» — и повторял это снова, снова и снова. «На х… на х… их всех, с меня довольно», — вот что он сказал напоследок, вот что выкрикивал в бешенстве, вот что она утаила от следствия. Слова эти, так ей казалось, могут умалить величие его смерти. Она слышит, как Марк Дадли, уходя, хлопает дверью, и пугается, но тут же спохватывается: победа за ней. Раз уж ей судьба быть шлюхой, шлюхой преуспевающей она стать не хочет и не станет.

Лиззи не верится, что Пол наконец-то здесь, в Беллиной гостиной, что это она их свела. За последние полчаса она извелась: и гордилась, и пугалась, стоило им открыть рот. Слишком они оба резкие, слишком вспыльчивые, слишком прямые, слишком нравные — как бы они не схватились. Рядом с такими яркими натурами она кажется себе блеклой, зато она более пластична и оттого менее уязвима.

— Потом у меня появилась аспирантка, которая не видела ни одной картины Сезанна, — рассказывает Пол. — А когда я объяснил, что ей не следует заниматься живописью, раз она не знает Сезанна, она обвинила меня в сексуальном домогательстве. Представляете? Представляете себе, чтобы Сезанн получал эту говенную степень магистра искусств? Мир сошел с ума.