Ивлин Тойнтон - Современное искусство

19 ноября

Уже несколько недель он пьет без просыпа. Прошлой ночью его забрали в полицию: он швырнул камень в окно Эндрю Дэнфорта. Я не могла сказать полицейским, что все художники спят и видят как бы запустить камнем в Эндрю Дэнфорта: они его терпеть не могут — уж очень он перед ними заносится. А решился один Клей, до того надрался.

Клей сказал, что Дэнфорт всех поучал — вещал о сюрреализме так, точно сам его изобрел. Все талдычил: какая, мол, требуется смелость, чтобы погрузиться в свое бессознательное. Так что Клей удрал, завалился в какой-то бар на 14-й, а потом вернулся и давай швырять камни в окна Дэнфорта, орал: какого черта тот не выходит, он ему расскажет кое-что о бессознательном. Ну Дэнфорт и вызвал полицию. Словом, показал, чего он стоит, впрочем, это и без того не секрет. Клей так и остался школьником, разве что теперь галстук у него заляпан краской.

И это бы ладно, но утром, когда я пришла в полицейский участок взять его на поруки, он, похоже, не протрезвел: разорялся, оповестил дежурного, что тот еще о нем услышит — он прогремит. Дежурный даже не снизошел до ответа. Только подмигнул мне и закатил глаза. Я думала, мне все нипочем, но позже, когда я шла к Клейну рисовать плакат про оказание первой помощи, заметила, что иду, опустив голову: не могу глаз поднять. Ни на кого не могу смотреть.

Только на бродяг, греющихся у костра на 12-й улице. Их я больше не сторонилась, не боялась. Люди как люди, ни лучше, ни хуже других. Когда я сказала об этом Клею, он ответил:

— Тебе что, никогда не приходило в голову, что ты можешь оказаться на их месте? А я с тех пор, как приехал в Нью-Йорк, ощущаю: мне до них — один шаг. Ты что, не знала, что художникам доводилось спать под мостом? Притом талантливым.

28 ноября

В три утра всегда кажется, что одна ты не спишь, что тебя никто не услышит, а уж до бородача на небесах твои молитвы и подавно не дойдут. Знаешь, ничего никогда не изменится и случится все самое плохое.

Вчера ночью мне стало ясно, совершенно ясно, что ничего не изменится, а если и изменится, то станет не лучше, а только хуже, и так оно и будет, такая у нас будет жизнь. И я все думаю, ну почему у нас так, почему у нас, а потом подумала: ну а почему не у нас? И тогда я встала, сварила кофе, пошла в мастерскую. И там поняла, что расстаться с этими картинами не смогу. И здравомыслия, скорее всего, не обрету, вот уж нет, и счастливой, по-видимому, тоже не стану. Ну и ладно. С меня хватит и картин.

— Мисс Горовиц, вы не разрешите мне скопировать кое-что из дневника? А, миссис Аронов? Я их не заберу, сделаю выписки здесь.

Разумеется, включить в книгу все дневники никак нельзя: на это потребовалось бы разрешение старой карги, но осторожненько процитировать, это да, юристы объяснят, до каких пределов можно раздвинуть «добросовестное использование» [50] «Добросовестное использование» — закон разрешает использовать защищенные копирайтом произведения лишь в виде цитат в критических работах, учебных пособиях и т. д. . Ну а остальное он перескажет своими словами. Ему видятся победные реляции на супере: «Впервые использованы личные дневники, к которым до сих пор не имел доступа никто… Душераздирающая история любви по первоисточникам».

— Этого я позволить не могу. Я хотела только, чтобы вы поняли, как он с ней обращался.

— Я не обману вашего доверия, будьте уверены.

— И причина вовсе не в его пьянстве, как принято считать. Он был болен. В войну я как-то поехала с Эрнестом Рейхингером на Айленд навестить их. Предполагалось, что там он бросит пить, вот почему они туда переехали, но было ясно — дела обстоят еще хуже. Он все поддевал ее, уговаривал показать свои картины Рейхингеру, а я же видела, что ей худо, работа у нее не ладится. «Ну хотя бы Софи ты можешь их показать, — не унимался он, — ей же нравится все, что ты ни напиши». Более унизительной сцены я в жизни не видела: он стоял, ухмылялся, а она вся съежилась. Точно собака. Невыносимо было оставлять ее там, мало за что в жизни я так себя корю. Потом я думала: почему я не вызволила ее, не увезла с собой в город, но тогда мне это даже не пришло в голову.

— Вы с ней об этом говорили?

— Тогда — нет. В тот раз нет. Нас всех, даже Рейхингера, словно парализовало. Мы смотрели на Клея и только. Но позже, да, говорила.

— И что она сказала?

— Сказала, что учится писать, постигает, что значит заткнуться и — хочется не хочется — работать каждый день. Сказала, этому научил ее он. — Софи нашаривает пластиковую чашечку на подносе инвалидного кресла, подносит ко рту, по ее подбородку течет оранжевый сок. — Ну вот, теперь вы все знаете. Расскажете в своей книге, как оно было на самом деле.