Ивлин Тойнтон - Современное искусство

И они пустились в пляс, на этот раз она вмиг уловила ритм, ее плечи, руки, живот зажили отдельной жизнью от ног, двигались куда и как угодно. С каждым па ей казалось, что она не успеет вернуться к нему, но чудом успевала; содружеством, мало того, сговором — вот чем стал их танец, союзом против тех, кто осуждающе взирал на них, и они уходили в танце все дальше и дальше, соревнуясь с музыкой, двигаясь вопреки ей, опережая ее, пока не ощутили полную свободу.

Затем он церемонно — так, будто они и впрямь танцевали менуэт, — поклонился ей, и они снова пустились в пляс.

Тридцать лет спустя — Клезмер к тому времени давно умер — она пошла на его ретроспективу в МОМА, к тому времени она крайне редко посещала музей, чтобы почтить чью-то память, и в глаза ей бросился алый, а-ля средневековый стяг с цитатой из него: «Живопись от начала до конца — прежде всего ритм». И когда она в тяжелого шелка костюме, с тяжелым мексиканского серебра ожерельем на шее стояла в толпе, с нее будто спал груз, даже суставы больше не тяготили, ее тело словно подменили другим, чуть ли не невесомым. И она подумала, как странно, что Клезмер, суровый, аскетичный Клезмер с его редкими волосами и впалой грудью сумел внушить ей то, чего не удавалось больше никому: показать, каково это чувствовать себя красавицей.

В баре «У Мило» на Лафайет-стрит разговор в порядке исключения идет не о нравах мира искусства, а о женщинах. Подругам двоих художников приспичило завести детей: одна — ей вот-вот стукнет сорок — съехала, забрав свои горшки-плошки, будет подыскивать себе парня, который хочет завести семью. Другая не оставляет надежды его одолеть: она неделю кряду и убеждала, и упрашивала, и вела себя то ласково и рассудительно, то, заливаясь слезами, будила его посреди ночи.

— Думаешь: наконец-то вот она, ей дети и впрямь не нужны, такая она вся из себя независимая, чашку кофе не подаст, когда ты у нее в первый раз заночуешь, и ты рад-радехонек — надо ж как повезло, по крайней мере, эта не будет на тебя наседать — детей ей подавай. А что в итоге: все они одним миром мазаны.

— Ты когда до этого додумался? Сегодня?

— В тридцать семь. Вот когда у них это начинается. Знаю, ей нелегко. Ее сестра только что родила, у всех ее подруг дети. Только что бы ей не сказать мне лет пять назад, что ей дети нужны?

— Они ничего не могут с собой поделать: материнский инстинкт в их генах уже десять тысяч лет. Воспроизведение рода. Обустроить гнездо, подыскать, кто бы нарыл червей.

— Хрен с ними, с червями. А вот чего я не хочу, так это чтобы мне говорили, будто я загубил чью-то жизнь. Сам я ничего такого никому не говорил. Свою, чтоб ее, жизнь я могу загубить, и ничья помощь мне тут не требуется.

— Да они теперь сами не знают, что им нужно. Из-за этого гадского феминизма у них полная каша в голове.

— Да они никогда не знали, что им нужно. Это еще Фрейд сказал.

— Даже Фрейд не мог докопаться, что им нужно. Ну и что ты будешь делать? Подашься в геи?

— А что, это вариант.

Ярость они выплескивали друг на друга, однако отчаяние, оборотную ее сторону, открывали лишь женщинам, вот для чего те им были нужны, даже больше, чем для постели. Художник, чья подруга съехала, в воображении видел себя отцом: случалось, как и она, заглядывался на карапузов в метро, представлял, что живет в доме, схожем с домом его родителей в Мичигане, и его детишки носятся там вверх-вниз по лестницам.

— На что тебе твоя драгоценная свобода, что она тебе дает, кроме свободы быть несчастным? — бросила ему подруга, распихивая свитера по дорогущим чемоданам, набор которых ей подарила на Рождество мать. — Ты что, думал, заведи мы ребенка, ты стал бы несчастней?

— Не могу я, не могу, и все тут, — ответил он. — Не могу я поменять вот так свою жизнь, стар я для этого. Решись я, я хотел бы, чтобы все было по-людски, чтобы я мог их защитить, содержать и всякая такая штука. И не хотел бы, чтобы мои дети росли в этой трущобе.

На самом деле он опасался, что ему суждено вечно оставаться неудачником, что ему уже никогда не собраться с силами, обрести веру, надежду, любовь к жизни или что там еще нужно, чтобы завести детей. Бармен, он и сам лет двадцать назад был художником, а теперь проживал в Квинсе с двумя детьми, поставил ему выпивку бесплатно.

Тем временем Пол Догерти — а он порой предавался смутным мечтам: если в его делах произойдет перелом, завести детишек, учить их рисованию, — отчаянно ляпает краску на холст, хотя намерен завтра же его уничтожить. Собственно, это даже и не картина, а в чистом виде дань памяти, уважения; по той же причине он, когда пишет, пьет неразбавленное виски, однако слушает при этом Niebelungenlied [46] Песнь о Нибелунгах ( нем. ) , при том что она-то никакого отношения к Клею Мэддену не имеет.