Тони Моррисон - Любовь [litres]

По крайней мере, так он все объяснял знакомым, а может быть, и самому себе. Но не мне. Мне он этого не говорил, потому что я проработала на него с четырнадцатилетнего возраста и знала правду. Девочка ему нравилась. Кроме того, по примеру многих наших, устроившихся на оружейные заводы, которые во время войны были десегрегированы, его полюбовница уехала из города. Вот правда, но не вся. Помню, он рассказывал мне про девчушку, которая бежала за отрядом местных линчевателей и упала в конский навоз, а белые стали над ней потешаться. Это было жестоко: толпа веселилась, придя поглазеть на убийство. Мистер Коузи вспоминал эту историю всякий раз, когда ему требовалось привести пример бессердечности белых, но мне-то кажется, все дело в том, что и он тоже над той девчушкой потешался, и, взяв замуж Хид, он как бы замаливал свой грех. И точно так же, как он старался избегать Кристин, потому что у нее были такие же серые глаза, как у его отца, он женился на Хид в пику старому Дураку. Я вот теперь думаю, что в каждой семье есть свой Дурак – так оно и должно быть. Во всем мире предатели помогают прогрессу. Это все равно как жить среди туберкулезных больных. Потом, когда все перемрут, выжившие станут только сильнее. Что помогает понять разницу между сильным и здоровым духом, между праведностью и правдой – а это, как ни крути, и есть прогресс. Проблема же выживших в том, что делать с местью – как избежать сладости этой гнили. Теперь вам ясно, как внутри семьи возникают заклятые враги? У них есть время и возможности вынашивать в душе злобу, которая им так мила. Хотя это и недальновидно. Что хорошего в том, чтобы лелеять сладкую ненависть, когда человек, отравивший тебе жизнь, – это тот самый (может, и единственный), кто способен и готов отнести тебя на руках в ванную, когда ты уже не в состоянии доковылять туда на своих двоих? Я частенько сидела на кровати Мэй или садилась за ее туалетный столик и наблюдала, как Хид намыливает ей зад или измельчает кое-как приготовленную для нее еду до нужной консистенции. Она стригла Мэй ногти и смахивала белые струпья с ее век. Девочка, которую Мэй всю жизнь старалась уязвить, теперь стала женщиной, от кого та целиком зависела, чтобы не упасть головой в помойное ведро. И Кристин это тоже делала – с нескрываемым отвращением, но делала: проветривала комнату, подметала, кормила с ложечки, подтирала, перекатывала на прохладную сторону кровати невыносимо душными ночами. Но с другой стороны, какой смысл было тратить время, да и всю жизнь, на попытки сбагрить ненавистную женщину в психушку, раз дело кончилось тем, что пришлось для нее колоть лед на кусочки и давать ей его пососать в жаркий день? И какой прок в том, чтобы спалить кровать, разорить гнездо, если потом ты пятьдесят лет живешь на пепелище? Я помню, как мистер Коузи обошелся с Хид на том банкете по случаю дня рождения Кристин. Я ей тогда посочувствовала всем сердцем, и ему об этом сказала. Пока он что-то искал в кармане, а Мэй с Кристин ждали его в машине, я подошла к нему и тихо произнесла: «Никогда больше не поднимайте на нее руку, что бы ни случилось! Если поднимете – я тут же уйду!» Он поглядел на меня – вылитый Билли-младший! – и ответил: «Я совершил ошибку, Л. Большую ошибку!» «Вы это ей сами и скажите!» – говорю. А он в ответ только вздохнул. И если бы я тогда не разволновалась, я бы сразу поняла, по кому он вздыхает.

Я так толком и не выяснила, что там произошло во время танцев, а моя мать не хотела меня посвящать. Вскоре после их отъезда Хид что-то задумала – я сразу догадалась! Она позвонила отельному официанту и попросила зайти за ней. Спустя час после того как она уехала, слышу: к отелю подкатил грузовик, хлопнула дверца. Потом высокие каблуки зацокали по коридору. Не прошло и пяти минут, как я почуяла запах гари. Мне хватило ума подняться наверх с ведром воды. А потом уж я бегала туда-сюда, в ванную и обратно, чтобы наполнить ведро. Но когда горит матрас, вода не поможет. Тебе кажется: ну, все, огонь потушен, ан нет, он затаился глубоко в горке пепла и ждет, когда ты уйдешь, чтобы опять полыхнуть по новой. Тогда уж он сожрет все дотла. Я притащила мешок сахара – самый большой, какой смогла найти в кладовке. И когда Мэй с Кристин вернулись, их кровать была «в шоколаде» – в смысле, в сахарном сиропе.

Хид так и не призналась, хотя и не отрицала, что это она устроила пожар, и я потом недоумевала, почему же она, разозлившись на мужа, выместила свою злость и обиду на Кристин. Больше я не удивляюсь. Как я не удивляюсь, почему он пребывал в благодушном настроении, узнав, что учудила Хид. Мэй, само собой, так ее и не простила, и двадцать восемь лет спустя наслаждалась тем, что злейший враг кормит ее с ложки. Это для нее тогда было куда приятнее, чем если бы сиделкой при ней стала ее дочь – что в конечном счете и произошло.