Тони Моррисон - Любовь [litres]

– Ничего вы не знаете! Ничего! Она меня выживает!

– Погодите…

– Выживает! Так было всю жизнь, как вы не поймете? Она хочет меня выжить, избавиться от меня! Я всегда на последнем месте. Вечно мне говорят: уходи, убирайся!

– Кристин, прошу вас…

– Это мой родной дом! В этом доме справляли мое шестнадцатилетие! И когда я уехала в школу, туда приходили все мои письма. Это мое по праву, и никто не смеет размахивать у меня перед носом замызганным меню и выставлять меня вон!

– Но вы многие годы не появлялись на этой жилплощади…

– Да пошла ты! Если ты не понимаешь разницы между жилплощадью и родным домом, тебе надо плюнуть в рожу, ты – дура, бестолочь, шваль с консервного завода! Ты уволена!

Жила-была маленькая девочка с белыми бантиками на четырех косичках. У нее была своя собственная спальня под чердаком большого отеля. На обоях спальни цвели незабудки. Иногда она позволяла новой подружке переночевать в этой спальне, и они до икоты хохотали, укрывшись одеялом.

А потом однажды пришла мама и объявила, что ей придется оставить свою спальню с незабудками и спать в крохотной комнатушке на другом этаже. А когда она спросила маму почему, та ответила, что для ее пользы. В жизни есть вещи, которые ей не стоит ни видеть, ни слышать, ни знать.

И маленькая девочка сбежала. Много часов она шагала по дороге, вдыхая запах апельсинов, пока мужчина в шляпе с большими полями и блестящим значком не нашел ее и не отвез обратно домой. Дома она потребовала вернуть ее в спальню с незабудками. Мама согласилась, но ночью запирала спальню на замок, чтобы девочка не могла выйти. А потом, очень скоро, ее отправили далеко-далеко, подальше от вещей, которые ей не надо было видеть, слышать и знать.

Кроме мужчины в широкополой шляпе и со значком, никто не видел ее слез. Никто и никогда. Даже теперь ее «глазищи» оставались сухими. Но они впервые в жизни разглядели коварство мира, хорошо знакомое ее маме. Кристин возненавидела маму за то, что та выгнала ее из спальни и, когда шеф Бадди привез ее обратно, наградила дочку такой размашистой оплеухой, что ее подбородочек больно ударился о плечо. Из-за этой оплеухи девочка спряталась под кровать Л. и просидела там два дня, после чего ее отправили в закрытую школу Мэйпл-Вэлли, где она томилась много лет и где такой матери, как Мэй, можно было только стыдиться. Учителей в Мэйпл-Вэлли не на шутку встревожили тогдашние негры-активисты, но их просто передергивало, когда они читали путаные письма Мэй, которыми та бомбардировала газету «Атланта дейли уорлд», о «чести белых» и бессмысленности «рейсов свободы» [34] Так в 1950–1960-е гг. называли совместные автобусные поездки белых и чернокожих активистов в южных штатах США, протестующих против сегрегации в рейсовых автобусах. . Кристин была только рада, что ее контакты с мамой ограничивались письмами, которые можно спрятать или порвать. Кроме сплетен о каких-то знаменитостях, поселившихся у них в отеле, там не было ничего интересного для тринадцатилетней девочки, старавшейся быть в школе на хорошем счету, и с годами она все меньше понимала смысл маминых словесных излияний. Теперь Кристин могла посмеяться над своим невежеством, но тогда-то ей казалось, что Мэй пишет шифром: КОРА [35] Студенческая ассоциация («конгресс»), в 1960-е гг. пропагандировавшая расовое равенство. проводит сидячую забастовку в Чикаго (и кто такая эта Кора?), Муссолини подал в отставку (кому подал?), Детройт в огне. Это Гитлер убил Рузвельта или Рузвельт убил Гитлера (оба умерли в один и тот же месяц)? Большинство же маминых писем рассказывали о том, что вытворяет Хид: плетет интриги и заговоры… Только сейчас она наконец-то поняла маму. Мир, который знала Мэй, всегда рушился, и она никогда не чувствовала себя в безопасности. Дочь бедного, вечно голодного проповедника, Мэй была уверена, что в ее жизни все зависит от чернокожих, которые «раскачивали лодки» разве что только в море. Главные события для нее начались в 1942 году: второй брак ее свекра – как гром среди ясного неба, и потом все завертелось, во время войны и после войны, пока она, дезориентированная непрекращающейся борьбой с враждебными элементами в стенах своего дома и вне его стен, не превратилась в мишень для глумления.

И все же, думала Кристин, ее инстинкты, если не ее методы, были верными. Привычный ей мир подвергся вторжению, оккупации, изничтожению. Если не быть всегда настороже и не держать постоянную оборону, мир вообще от тебя ускользал, заставляя твое сердце тревожно биться, а кровь пульсировать в висках, и тебе приходилось вновь убегать по дороге, утратившей цитрусовый аромат.