Тони Моррисон - Любовь [litres]

Адвокат Гвендолин Ист, однако, считала иначе, и недавно заверила Кристин, что оснований для подачи апелляции на судебное решение более чем достаточно. В любом случае, по ее словам, есть веские причины для пересмотра даже при том, что никаких иных доказательств так и не было найдено. А ведь Кристин долгие годы искала такие доказательства – в отеле, в доме – и ничего не находила (за исключением вздорных догадок, рождавшихся в безумной голове Мэй). Если и было что-то иное – неопровержимое, напечатанное на машинке удобочитаемое завещание – оно могло храниться в одном из запертых секретеров Хид за дверью ее спальни, всегда запиравшейся на ночь из страха перед «незваными гостями». Но теперь дело не терпело отлагательств. Больше не было времени ждать, пока та, другая, умрет или, по крайней мере, ее разобьет паралич и она станет недееспособной. Теперь в запутанную ситуацию вмешался третий участник: Хид наняла девушку, чтобы та помогала ей писать мемуары, – так заявила Джуниор Вивиани в тот день за завтраком. Кристин чуть кофе не подавилась при мысли, что слово «писать» каким-то образом должно быть связано с человеком, который ходил, пусть и урывками, в школу на протяжении хотя бы пяти лет. Жуя дольку грейпфрута, Джуниор криво усмехнулась, произнеся мумуары – в точности как его произносила малограмотная Хид. «О ее семье», пояснила Джуниор. Какой еще семье? – удивилась Кристин. Об этой стае береговых крыс, которые все мылись в одной бочке и спали не раздеваясь? Или она еще и претендует на кровное родство с Коузи вдобавок ко владению недвижимостью?» Обдумав все, что ей порассказала девушка, Кристин вернулась к себе, в квартирку прислуги – две жилые комнаты и ванная прямо за стеной кухни, – где раньше обитала Л. В отличие от остального дома, забитого воспоминаниями и старым хламом, здесь всегда царил покой, не нарушаемый бесполезной рухлядью, и это успокаивало нервы. Если не считать горшков с растениями, спасенными однажды от непогоды, эта квартирка выглядела точно так же, как и пятьдесят лет назад, когда маленькая Кристин спряталась под кроватью Л. Поливая из лейки бегонию, она так и не смогла придумать новую линию поведения – и решила обратиться за консультацией к адвокату. Она подождала, пока не пришел Ромен, а Джуниор не скрылась на третьем этаже. Раньше, за завтраком, переодевшись в то, что, видимо, одолжила ей Хид (красный костюм, который вышел из моды еще во времена Корейской войны [33] Конфликт между Северной и Южной Кореей, длившийся с 1950-го по 1953 г. ), Джуниор выглядела точно мигрант, облагодетельствованный Армией спасения. От ее вчерашнего наряда остались только сапоги на каблуках, а кожаная куртка исчезла, как и характерное для уличной бродяжки амбре, распространившееся вчера по всему дому. Увидев, что Ромен слоняется по двору и изучает ущерб, нанесенный заморозками кустам, Кристин позвала мальчишку помочь ей открыть дверь гаража, заледеневшую с ночи, а потом попросила помыть машину. Когда он закончил, она выехала за ограду и газанула, стремительно набирая скорость: ей надо было успеть попасть на прием к Гвендолин Ист до закрытия ее офиса.

История перипетий Кристин с законом была слишком богатой, чтобы не сомневаться: доверять Гвендолин нельзя. Адвокатесса, возможно, хорошо разбиралась в судах и судьях, но она ничего не знала о полиции – а от них жди или помощи, или беды задолго до встречи с адвокатом. Полицейские, которые увезли ее от изуродованного «Кадиллака», вели себя с ней как шеф Бадди Силк: вежливо, уважительно, будто ее буйство было не только понятным, но и оправданным. Они отнеслись к ней как к женщине, которая изувечила педофила, а не чужую машину. Наручниками ей сковали руки спереди, а не за спиной – и несильно сдавили запястья. Когда она села в патрульную машину, сержант предложил зажечь ей сигарету и вынул из ее волос осколок автомобильной фары. Ни один не ущипнул ее за соски и не пустился рассуждать о том, что минет – отличный способ восстановить справедливость в межрасовых отношениях. Это случилось только единственный раз, когда она была готова совершить убийство, держа при этом в руке молоток, а не нож, а они обращались с ней как с белой. Во время других четырех арестов – за поджог, за организацию беспорядков, за воспрепятствование уличному движению и за сопротивление при аресте – в руке у нее не было смертельного оружия, но обращались с ней как с мусором.

Подумать только – все ее серьезные романы завершались одинаково: тем, что она попадала в тюрьму. Сначала был Эрни Холдер, за кого она выскочила в семнадцать лет, – с ним ее арестовали в подпольном развлекательном клубе. Потом был Фрукт, чьи брошюрки она распространяла на улице и с кем прожила дольше всего, и отсидела тридцать дней от звонка до звонка за организацию массовых беспорядков. А потом рекой полились новые любовные связи с неизменно драматическим финалом, для которого у закона всегда находились нужные наименования: сквернословить означало «нападение на полицейского», вырываться из рук полицейского во время надевания наручников – «сопротивление при аресте»; бросить сигарету в сторону патрульной машины – «заговор с целью поджога»; убежать через улицу от конного полицейского – «создание препятствий уличному движению». И наконец доктор Рио. «Кадиллак». Молоток. Беззлобный, почти неохотный арест. Потом час ожидания в участке, но ни предъявления обвинений, ни составления протокола, ни допроса: ей вернули ее «уолмартовский» пакет с вещами и отпустили на все четыре стороны.