Тони Моррисон - Любовь [litres]

Двенадцатое шоссе было пустынным, что и позволило Кристин отвлечься от мыслей о ее срочной и безотлагательной миссии. В голову лезли обрывки воспоминаний о прошлой жизни. О стремительном перемещении из каюты первого класса, забронированной для романтического круиза на океанском лайнере, в вонючий салон патрульной машины головой вперед; от стола для почетных гостей на банкете Национальной медицинской ассоциации к положению лежа на спине на истертом ее локтями и мужскими ладонями матраце, который, по совету других шлюх Манилы, каждый день приходилось проветривать, чтобы избавиться от запаха спермы предыдущих клиентов. Вернувшись к Маниле и воспользовавшись ее экстренной, пусть и кратковременной щедростью, Кристин вылила остатки своих «Уайт шоулдерс» в унитаз, сунула в большой универсамовский пакет пару туфель, бюстгальтер, ночную рубашку, брюки-бриджи и собственную гордость. Все, кроме бриллиантов и детской серебряной ложки. Их она положила в сумку на молнии, куда отправились и выданные ей Манилой взаймы пятьдесят долларов. Девочки Манилы почти все время держались с ней дружелюбно, но иногда – не очень. Им страшно нравились их золотые сердечки, которые они вытягивали из кошельков или выманивали, прибегая к шантажу в мягкой форме, и все они внушали ей уверенный оптимизм. Они уговаривали Кристин не переживать, уверяя, что наступит день и какая-нибудь ушлая женщина отрежет ему член, и, кроме всего прочего, она же умная и хитрая, а в мире еще навалом лопухов, и последнее «прости» еще не сказано. Кристин была благодарная им за оптимизм, но сама его не разделяла. Ее выбросили из квартиры после того, как она несколько недель упрямо отказывалась съехать по-хорошему, и она не смогла прихватить меховую шубу, замшевое пальто, кожаные брюки, льняные костюмы, туфли от Сен-Лорана, даже противозачаточную диафрагму: это «прости» было окончательным. В четыре «самсонайтовских» чемодана, с которыми она уехала из дома в 1947 году, вместилось все, что, как ей казалось, хватило бы на всю жизнь. Но в 1975 году, в пакете из «Уолмарта», с которым она вернулась на Монарх-стрит, уместились все ее пожитки. Учитывая, сколь велик был багаж практического опыта Кристин, каждый ее очередной отъезд из Силка не вызывал большей жалости, чем предыдущий. Первый – в тринадцатилетнем возрасте, в результате детской истерики, завершился неудачно через восемь часов; второй – в семнадцать лет, побег от отчаяния, оказался столь же катастрофическим. Оба побега выросли на почве обиды и гнева. Но третье и последнее бегство, в 1971 году, стало осознанной попыткой избежать кровопролития, до которого она созрела в душе. Бежать из Харбора, Джексона, Графенвера, Тампы, Уэйкросса, Бостона, Чаттануги – как и из любого другого города, который когда-то приманил ее щедрыми посулами, – было легко ровно до того момента, как доктор Рио насильно вышвырнул ее без всякой причины, и, раздумывая над этим, она не могла придумать никакого иного объяснения, кроме внезапно возникшего у него желания подарить свежую драцену более молодой вешалке для меховой шубы, которая по очереди переходила от одной любовницы к другой. После многодневных размышлений в пансионе у Манилы (ее так назвали в честь фронтовых подвигов папаши) Кристин придумала способ разыграть свое возвращение в Силк как проявление чувства стыда и еще, воспользовавшись взятыми взаймы деньгами, как акт дочерней преданности (позаботиться о больной стареющей матери), ну и как благородную битву за справедливость (получить свою законную долю состояния Коузи).

Ей вспомнилось возвращение на автобусе в родные места, когда во время поездки на нее то и дело накатывали волны сна, пропитанного соленым ароматом океана. За одним взрывным исключением (тогда ее ослепила ярость), когда она впервые за последние двадцать восемь лет увидела Силк. Аккуратные дома стояли на улицах, которые носили имена героев и названия деревьев, срубленных на месте будущих новостроек. Кафетерий Масео по-прежнему стоял на Гладиатор-стрит напротив «Агнца Божьего», упрямо конкурируя с новой закусочной «Патти» на Принц-Артур-стрит. Потом ее дом: знакомое здание, которое после ее скорого отъезда продолжало меняться – без нее. С детства запомнившаяся сливочная масляная краска, как на картине, превратилась в обычную краску для фасадов. Бойкие загадочные соседи стали туманными силуэтами самих себя. А дом, часто являвшийся в сладких снах и кошмарах, оказался полуразвалившимся, не сияющим, а запущенным, хотя и куда более желанным, потому что все, что случилось с ним, случилось и с Кристин. Это не дом скукожился, а она. Это не его окна покосились, а она. И значит, сейчас он ее больше, чем когда-либо раньше.