Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

На утренней проверке, когда единственный раз в сутки наша дверь открылась, я бью себя лезвием по руке, много раз, с какой-то злостью, как будто казню свою руку. Бью, с каждым разом нанося удар всё сильнее и сильнее, наблюдая, как расползается белая кожа, а из нее красным густым соком вырывается кровь. Боли нет. Адреналина в крови столько, что он усмиряет боль. Будоражащие секунды. Не каждый день приходится себя кромсать. И закапала кровь на пол. И сразу стало так легко, как будто в убегающей липкой жидкости заключалось все то зло, что душило меня в эти дни.

Сейчас я жалею, что в тот день я не нашел возможности пролить кровь не свою, а Нациста! Потому что после случая, который произойдет следующей ночью (об этом впереди), ему дадут в помощь больше людей и начнут садить к нему всех по очереди. Сначала Тёму, потом Паху, затем Олега. Потом снова Пашку. Там над ним будут долго издеваться — нечеловечески! Их будет уже трое, он — один. Мне хватило трех дней этого поганого общества, чтобы пойти на крайние меры, и то мне повезло, я изыскал возможность. А Пашка был с ними месяц, он был у них как жук под лупой. Его изматывали сутками. Я могу представить, через что он прошел.

А потом его нашли мертвым в петле…

Если бы я знал, что через три месяца эта мразь будет причиной его смерти и самых ужасных страданий, то нашел бы возможность устранить его физически, тем самым сохранив Пахе жизнь. Я много думал об этом, как и о многом другом. У меня одного была возможность, при сильном желании, устранить либо покалечить это животное. Я был первым, кто попал к нему на разработку. И они были несильно готовы. Но уже после «встречи» со мной они (т. е. мусора с Нацистом), проанализировав произошедшее, сделали выводы и предприняли меры для устранения любых возможностей сопротивления всякого входящего в камеру к Нацисту. И у всех последовавших за мной оставалось все меньше и меньше шансов прорваться сквозь эту прожарку.

Почему?

Да потому, что их уже было не двое, а от трех до восьми человек в разное время. Потому, что тебя обыскивают металлоискателем до того, как посадить к нему, и сразу после того, как за тобой захлопнулась дверь. (Шансов пронести что-либо острое с собой — нет.) Потому, что тебе вообще не дают спать — ни часу, ни минуты! Потому, что тебя бьют по очереди. Потому, что на твоих глазах насилуют какого-то паренька, а его слезы и мольбы о помощи вызывают омерзительный ржач на еще более омерзительных ебальниках насилующих его сук! Потому, что никто не придет на помощь, а своих сил у тебя уже недостаточно. Потому, что это адов ад!!! И из него нет выхода, если ты замешкался.

А у меня была возможность в первый же день, когда в пределах вытянутой руки была заточка. Но знал ли я, как будут развиваться события?! Нет! Поэтому я сделал то, что сделал. А все другие за мной уже не могли выбраться из ситуации моим способом. А рады бы!

Я думал об этом не раз: уж лучше бы я сидел за Нациста, чем за то, за что я сижу сейчас.

Я интуитивно, по запаху и чутью, как слепое животное в незнакомом месте, пробирался, осторожно делая аккуратные шаги. Тюрьма была чужим для меня, незнакомым ареалом обитания опасных зверей, где почти каждый норовит употребить тебя на ужин. Требовалась мгновенная перестройка из мирного млекопитающего в хищника, с такими же зубами и толстой шкурой. Требовалось время, чтобы осмотреться, освоиться. Но его нам не дали. Нас сразу раскидали по нацистам, минуя карантин. Требовалось время, хотя бы чтобы зализать раны после приемки и УБОПа. Но эту роскошь нам предусмотрительно не предоставили, зная, что передышки и паузы будут на руку нам, не им. Нам не давали поблажек, нам не делали скидок. Нас бросили, как малых щенят в темный пруд, и каждый должен был выбираться сам.

Уродливое, безжалостное колесо следственных действий закрутилось, наматывая на себя куски свежевырванной человеческой плоти.

…Меня отвели в сторону. Подскочила медик. Заохала, заахала, перебинтовала руку. Вены почти не задел, но весь пол был залит кровью. Привычная картина современных тюрем. Затем поставили меня в отстойник, сказали: жди оперативника. Оперативник не пришел ни через час, ни через три. Знал ли я, что в это время они судорожно решают мою судьбу, определяя меня в следующую камеру, прорабатывая детали с их спецконтингентом? Нет, я ничего об этом не знал! Я просто ждал. Смотрел по сторонам. Всматривался в шастающие туда-сюда фигуры, пытаясь найти знакомого среди них. Смотрел им прямо в глаза, не отводя взгляда, натыкаясь на любопытство или холодное равнодушие к человеку, одиноко стоящему в отстойнике. Слушал звуки, которыми полнилась тюрьма. Вдыхал носом запахи, которыми она воняет. (Тюрьма никогда не пахнет, тюрьма всегда воняет.) Осязал ее кожей, старался понять, как и чем она дышит. Ухватить внутренний ритм ее тайной, скрытой жизни. Почувствовать ее вибрацию в воздухе. Все мои сенсорные каналы работали на полную катушку. Но все-таки я чувствовал, что сделанное мной действие было верным. И это было облегчением, потому что вместо этой малой крови могли появиться более серьезные, растянутые на года проблемы.