Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Но есть другой путь — легкий. Делать то, что тебе говорят опера и следаки. Взамен тебя не будут бить, пытать, мучить. Ты будешь не лишен возможности спать и нормально питаться. Ты сохранишь свое здоровье и свою жалкую жизнь, может, даже останешься на свободе. Но ты не сохранишь свою совесть в чистоте, и уважение друзей не сохранишь, и свое достоинство.

Многие выбирают этот путь. Таких львиная доля. Потому что этот путь безболезненный и легкий. Потому что слишком сильны жернова «следственных действий», а соблазн спокойствия и безопасности — велик.

Но есть горстка людей, которым удается выстоять. Оказаться в ней — как минимум хороший повод уважать себя!

Все только начиналось, а уже столько произошло. Я не знал, что будет дальше.

Что было дальше?

Дальше все начало усложняться. Эту ночь я не спал, лишь моргнул часок под утро в полудреме. Спать было опасно. Я бдил. Постоянное нервное напряжение и отсутствие сна забирало у меня силы. Давление на меня росло. Мне приходилось выслушивать целые вагоны жути и мерзости, которую Нацист старательно вливал мне в уши. Он давил психологически, у него, козла, это хорошо получалось. Я беспрерывно слушал угрозы и обещания того, что мне осталось недолго. Заткнуть его не удавалось. Прогулок не было. Двери почти не открывались. Нормального сна и еды не было. Слава не приходил (его не пускали), и это нервировало. Я находился в состоянии неведения, скрытого нервного напряжения, постоянно думая о пацанах, о том, как они держатся и что с ними происходит. Думал о доме, думал о Ней. Думал о пережитых днях, о том, что было в УБОПе. Но главное — я беспрерывно искал выход из сложившейся ситуации. В тюрьме это называется «гнать». С виду ты вроде спокоен, но в голове… В голове у меня роились кричащие, тревожные, беспокойные мысли. И каждая била в набат. Каждая была неразрешима! Потому что все упиралось в одно слово — «тюрьма»!

Мне не дали поспать и на следующий день. Они менялись по очереди. Меня не оставляли в покое ни на минуту. Каждое мое движение наблюдалось и комментировалось. Все запрещалось, все принадлежало им, моего — ничего. В туалет идешь под присмотром. Ничего нельзя трогать. Всё спрашивать. Меня выматывали, провоцировали, заставляли нервничать, ждали, когда я начну срываться и ослабею. К моему невезению я еще простудился. Поднялась температура, и к вечеру меня зазнобило. Но мне нельзя было это показывать. Я лежал на шконке, укрывшись джинсовой курткой, и переламывал свою болезнь, матеря весь мир. Злился на то, что это случилось не вовремя. Мне как никогда были нужны силы и крепость духа. А на меня напали слабость, температура, озноб, сопли.

На следующий день стало еще хуже. Я ослаб. Организму не хватало пищи, сна, покоя, витамина С. Помимо всего мне приходилось непрерывно кусаться с этими двумя, сдерживая их охуевший натиск. Я начинал понимать, что долго не продержусь в таком темпе. Стоит мне только расслабиться, и меня сразу съедят. Воля к сопротивлению угасала, как костерок в дождливую ночь. Нужно было что-то предпринимать. А я чего-то ждал, ошибочно считая, что после первой драки можно отсидеться. Не можно! Эта тварь методично и неуклонно высасывала из меня последние силы, подталкивая меня к черте. Согласиться на его условия (а у него были условия) — об этом не могло быть и речи!

Сорваться с этой сковородки можно было двумя способами: либо резать Нациста, либо резаться самому. Но резать было нечем. Все опасные, острые предметы предусмотрительно убирались Нацистом и были всегда под рукой у него, а не у меня. Ночью Толя охранял сон Нациста и смотрел, чтобы не спал я. Если я вдруг засыпал, Толя будил Нациста. Инструкция у Толи была именно такая. Но в последнее время я стал замечать, что он помогает Нацисту исключительно из страха. Он его боялся и выполнял его приказы без удовольствия. И вот однажды ночью он написал мне на листочке слова поддержки, чтобы я держался и молчал. Видимо, ему импонировало то, что я не прогибался под Нациста и не собирался этого делать. А сам он, давно уже сломленный и запуганный Нацистом, всё рассказавший и под всем подписавшийся, просто смирился со своей участью и ничего не мог поделать, как только способствовать этой суке. Это облегчало мою задачу. У него-то я и взял одноразовый станок, из которого извлек лезвие — решил вскрываться. Если бы раньше кто-нибудь сказал, что бывают такие ситуации, в которых, чтобы прорваться, надо резать себя, я бы отнесся к этому легкомысленно. Я бы наивно и самонадеянно полагал, что всегда можно найти другой выход. Но только не вскрывать и только не себя. Это противоречит инстинкту самосохранения. Но тогда именно этот инстинкт диктовал решение. Сил у меня не оставалось. Я нуждался больше в сне, чем в еде. Мысли и язык заплетались. Температура, озноб и вялость в теле добивали меня, валили с ног. Следующий день мог оказаться для меня роковым. И я решился на это, потому что мне, первоходу, это решение казалось наиболее приемлемым.