Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

И вот я откачиваюсь для общения с соседями сверху и узнаю, что Гога заехал, мир, как говорится, тесен. А обстоятельства встречи таковы, что начинаешь верить в фатум.

От Гоги я узнаю последние новости со свободы, свежие события, успехи и разочарования общих знакомых. Оказалось, что ареал нашей городской жизни был общий. Рассказал, за какую глупость его прихватили, сказал, что потерпевший идет на мировую и уже взял деньги. В понедельник его должны были отпустить по примирению сторон.

Но случилось страшное и непоправимое. В пятницу вечером его заказали на перевод с вещами. Перевели поздно, после десяти вечера, когда в СИЗО никого нету, лишь ночные слепоглухонемые смены.

А в субботу, на другой день, Гогу нашли мертвым. Его повесили.

Всё.

Ему было двадцать пять. И двое суток до свободы.

Потом я узнал, что его убили в пресс-хате. Что там произошло — я не знаю. Знаю, что из этой хаты выехать можно только в нескольких случаях: а) взявшим на себя все преступления; б) переломанным и изнасилованным; и в) мертвым. Причем одно другого не исключает. За день до смерти Гога сказал мне, что его адвокат является бывшим одноклассником и дружит с одним из оперов СИЗО (это Заболотский), который, в свою очередь, гарантировал ему безопасность его клиента, то есть Гоги. Но впоследствии этот же опер зачищал следы совершенного преступления. Он перевел всех бывших сокамерников Гоги в другую камеру. Прямо на следующее утро, в субботу, сразу после его убийства. А в камере, где они сидели вместе (то есть надо мной), сымитировали косметический ремонт. Соответственно логике, в этой камере никто не сидел, а значит, Гогу поздно вечером из нее не переводили. А в той камере, где его повесили, пять козлов красноречиво расскажут молодому, плохо выспавшемуся прокурору, что Георгий в последнее время был подозрительно молчалив и подавлен. Ни с кем не разговаривал и имел растерянный вид. Особенно после встреч с адвокатом. Это они умеют.

Так получилось, что я был последним, с кем разговаривал Гога. Был человек, позвали с вещами — и не стало человека.

СИЗО, как черная дыра, засасывает людей в себя, сплетая их судьбы с неизвестными переменными, и некоторых потом по вечерам растворяет навсегда в темных коридорах тюремного лабиринта.

В момент, когда я спрыгнул с карцера, мне сообщили, что моя продовольственная привилегия окончена. И передач от родственников я теперь не могу получать, а могу лишь раз в месяц отовариваться в ларьке СИЗО на какую-то преступно ничтожную сумму, хотя мой приговор еще не вступил в законную силу. Но это не помешало мудрой администрации поместить меня в строгие условия содержания, в которые автоматом попадают «пыжики» по прибытии в колонию.

Первые десять лет представители ПЛС проводят в строгих условиях. Строгие условия — это:

— отсутствие длительных свиданий, только два краткосрочных по четыре часа;

— одна посылка в год и одна бандероль;

— отоварка раз в месяц. Сначала это было 1500 рублей, затем лимит рос, он был прикреплен к МРОТу и составлял 70% от него. МРОТ рос, росла и сумма, на которую отоваривались осужденные. Когда сумма дошла до 3000 рублей, это было неплохо. Но президент Медведев внес поправки в УПК, и была установлена жестко фиксированная сумма для приобретения продуктов питания и предметов первой необходимости. Подход был дифференцированный. К каждому режиму была прикреплена своя фиксированная сумма. Представители моего режима должны были ухитряться прожить в месяц на целых 700 рублей. Это вид изощренного издевательства. Но об этом позже, я отвлекся.

Таким образом, передач меня лишили. А после карцеров хотелось нормально питаться, набраться сил. Не прячась, украдкой, не боясь быть застигнутым, как это было раньше. Теперь Рыбы не было рядом. И мне пришлось действовать по-другому. Я договорился с верхней камерой, той, где сидел Гога, и делал передачу на «жильца» сверху по кличке Федот. А он уже спускал мне продукты в грузах. Для этого мне необходимо было сматывать двухметровую удочку из газет («Российская» очень подходила для этого) и на конце делать крючок. Высовывать ее в окно, ловить сопровод (тонкая крепкая нитка), брошенный сверху Федотом. Стрелка (удочка) часто ломалась, перегибалась, не слушалась. Я психовал, матерился, потел, но ловил этот сопровод, вытягивал «коня». И мы прокатывались несколько раз за вечер. Я разматывал с груза веревки, тряпки, перемотанные особым тюремным образом, и складывал содержимое под шконкой. Какую-то часть передачи я отдавал Федоту за суету. Поднятые полноценные продукты с большой нервотрепкой достигали все-таки своего адресата. Это было хлопотно, но у меня получалось.