Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Мы разговаривали, шутили, смеялись, делали торты, пили чай, курили, строили планы, вспоминали о свободе, о женщинах. Молчали каждый о своем… Весь мой ум занимали вопросы уголовного дела и способы выживания в тюрьме, эти беспрерывные нервные гонки. А когда уставал, то думал о доме, о Ней и снова о том, как выжить, продержаться, выйти.

В один «прекрасный» день меня вывели из камеры, под предлогом «к врачу». Но не подняли на второй этаж, как раньше, а закрыли в стакан под крутой лестницей. Я почувствовал неладное. Так и есть. Сверху спустились Рыба, Матиюнос, Ефременков и Никитенко. Их закрыли в соседний стакан. Это была спланированная с их стороны встреча, на которой они попытались объяснить, что произошло дикое «недоразумение», в котором виноват Седой, что теперь у них земля горит под ногами, что они виноваты, да, но просят проявить снисхождение. И просили по возвращении в Иркутск объяснить людям ситуацию, которой заочно обрекли себя на гибель.

Что я мог им сказать? Я увидел, что они, собаки, поджали хвосты. Первым двоим не было прощения точно. Я готов был их сам растерзать. Поэтому мой ничего не обещающий ответ им не понравился.

Мы разошлись. Они — со страхом предстоящей расправы. Я — с надеждой на скорое ее осуществление.

Я получил еще одну огромную передачу от тулунских ребят. На фоне угнетающих условий этого мрачного мира полученная передача воспринималась как праздник, как целое событие!.. Мед, гранаты, виноград, яблоки, мясо, сало, конфеты, хороший чай, сигареты и многое другое. Пара мешков подобного гастрономического добра обеспечили положительные эмоции. В камере царил праздник. С лиц не сходили улыбки, горели от радости глаза. Звучали задушевные разговоры. Стало теплее. По реакции сокамерников я понял, что они очень редко получали передачи, а такие большие и подавно. Не скрою, мне было приятно, что я являлся причиной хорошего настроения, что мое короткое присутствие немного скрасило их серые будни, в том числе и передачами. Это придавало мне толику уважения в глазах сокамерников, которая проявлялось в мелкой внутрикамерной заботе. Мне же было достаточно того, что я просто отдыхал тут от произошедших передряг. Их веселость, забота, простые откровенные беседы помогали мне восстанавливаться и готовиться к следующему «раунду». Потому что я знал, что на этом они не остановятся. Но в душе теплилась надежда, что, увидев, как меня отделали, поймут, что бесполезно, и отстанут. О, как я заблуждался!

Даже тогда, после всего, я не представлял, насколько они окажутся вероломными. Насколько жестокими окажутся они и их средства достижения цели. До этого момента я еще не понимал, что идет борьба, жесткое противостояние между безжалостной системой и отдельно взятыми людьми (мной и моими друзьями). Но думал, что эта борьба — пусть и жестокая — происходит в рамках определенных неписаных правил, что эти правила все-таки существуют. Я попал в бесправовое пространство, где меня всячески уничтожали, но все-таки не переходили самую последнюю черту, за которой кончается человеческая жизнь. Они проделывали со мной жестокие вещи, да, но во мне присутствовала некая убежденность, что за черту они не решатся зайти.

…Я добросовестно заблуждался. Мои иллюзии рухнули после того, как убили Пашку. Тогда я понял, что никаких правил не существует. Что каждый стоит за себя сам и что каждый из нас, выбрав путь противостояния системе, смотрит прямо в глаза оборзевшей смерти! Это было неслабое чувство — осознать, что правил нет. Что есть только враги и что их ничто не сдерживает. Именно такие моменты помогают нам взрослеть, становиться собой, обнаруживать в себе способность или неспособность противостоять вызову.

А через неделю нашу камеру посетил начальник СИЗО, тот самый, который мне обещал, что я «запою по-другому». Шумно открылся «робот». Нас построили в ряд. Зашли несколько недобрых людей в форме, а затем появился он, краснолицый, щекастый, с огромным пузом и надменным лицом. Осмотрел камеру, глянул на нас. Заметил фотографию моей семьи на столе, сказал: «У нас нельзя выставлять фотографии на обозрение». Я не стал спорить и сказал, что уберу. Он внимательно осмотрел меня, как будто что-то выискивая в моем заживающем лице, ухмыльнулся и с издевкой спросил: «Ну, как здоровье?» — «Бывало и лучше», — ответил я. «Ну-ну», — тихо промолвил он, еще раз оглядел камеру, и они ушли.

Безусловно, он приходил посмотреть на меня, на результат своих «трудов», остававшийся на моем лице. Встреча эта оставила неприятный осадок, но в душе я имел маленькую сатисфакцию перед ним, удовлетворение оттого, что вопреки его обещаниям я «не запел по-другому». Он меня не прогнул и не сломал, лишь только забрал часть здоровья. Это была еще одна небольшая победа, но далась она мне чертовски тяжело.