Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

После визита Славы все зашевелилось. Меня начали бесконечно выводить в кабинеты, отбирать объяснительные, показания, снимать побои, опрашивать, переспрашивать — опера, замы и неизвестные мне люди. Засуетились (падлы).

Ко мне пару раз приходил паренек из собственной безопасности, уводил меня в свой кабинет, и мы общались, непринужденно беседовали о жизни. Он передавал мне приветы от ребят, которые снаружи проявляли заботу обо мне. Я не знал их близко, но их поддержка была своевременна и необходима. Они здорово помогли мне, и мне хотелось их отблагодарить, равно как и этого «безопасника», за проявленную человечность. Я сделал засечку у себя в уме: после освобождения приехать, разыскать, всучить пару бутылок отличного, дорогого коньяка и выразить признательность.

Спустя неделю меня вернули в ту же камеру. К Герману, Юре и Цыгану, с которым я ехал в «Столыпине». Мой вид их слегка ошарашил, но они были рады меня видеть, учитывая, что я приехал с огромным баулом продуктов и сигарет, с которыми у них были проблемы. Я поднял им настроение своим неожиданным камбэком, автоматически решив проблему с насущными надобностями. Да и мне было спокойней и безопасней после всего вернуться к людям, которых уже знаю. Герман (дед) мгновенно взорвался искристой радостью и исполнил свой номер со шпагатом, что-то торжественно залепетал. Цыган потянулся за хорошими сигаретами. Юра обеспокоился из-за моего избитого лица. Все интересовались: «Что случилось?» Я рассказал им всё подробно. Они были шокированы произошедшим, так как ничего подобного в этих стенах не случалось. И они выразили мне глубокую уверенность в том, что этим пассажирам по этапу пиздец.

Вечером произошла отписка с соседними камерами, откуда до нас пришел прогон. В нем говорилось, что Рыба, Матиюнос и с ними еще пара лиц объявлены гадами и что каждый порядочный арестант должен поступить при встрече с ними соответствующе. Простыми словами — причинить им максимальный урон. Наказание за такие поступки в преступном мире, как правило, жесткое. Эта кара и возмездие ради справедливости. Баланс сил добра и зла. Чтобы другие такие же гады видели, чувствовали и понимали, что им не избежать расплаты ни внутри, ни снаружи нашего тесного мира. Здесь важна солидарность порядочных людей и арестантов. Неважно, кто ты и чем занимался на свободе, — каждый должен понимать, что камер, где убивают людей по поручению следственных органов, быть не должно! Пресс-хат быть не должно. Соответственно, и козлов, которые губят людям судьбы, тоже быть не должно. Это метастазы, злокачественные опухоли тюремного организма, которые надо вырезать.

Забегая вперед, скажу, что Матиюнос нашел свою участь, которой он заслуживал. Года через три на зоне в поселке Вихоревка сокамерники, узнав, кто он, избили его до полусмерти. По слухам, после четырех дней, проведенных в коме, Матиюнос скончался.

Судьба Рыбы мне неизвестна. Но очень хочется надеяться, что Вселенная, заботясь о сохранении баланса добрых и злых сил, догнала его и наказала, сделав его жизнь невыносимой. Уж очень много зла сделал этот человек. Природа не оставляет ничего и никого безнаказанным. Каждый брошенный камень нам возвращается.

Судьба остальных неизвестна. Они заслужили прощение, рассказав всю правду на суде, куда были приглашены в качестве свидетелей.

В Тулуне я пробыл до 10 декабря 2003 года. Это были тоскливые дни, тянущиеся в сырой, холодной мрачной камере, где постиранные вещи не высыхали, где не было никакого движения, кроме частых шмонов и прогулки на жутком морозе под ужасный грохот динамиков. Я писал письма, в которых говорил, что у меня все нормально. Читал книги и загнивал, да, именно загнивал.

Телевизора и радио не было. Приходилось слушать повседневные шумы и раздражающие звуки, издаваемые тюрьмой. А еще, чаще по вечерам, стояла, нет, не стояла, а парализовывала тюрьму роковая тишина. Это навевало тоску еще бóльшую, множа ее в несколько раз. Тогда мне казалось, что скучнее, мрачнее, суицидальнее места на свете просто нет! Аура тулунского СИЗО действовала на душу угнетающе. Она разъедала меня изнутри. Я думал лишь об одном: когда меня вернут обратно в Иркутск? Там тоже было небезопасно, но эта опасность была уже знакомой, а значит, хоть немного предсказуемой. К тому же поближе к дому.

Юре удалось за какие-то заслуги выпросить у опера Седых маленький магнитофон. (Где-то года через два, когда я встретил Германа на Иркутском централе, я узнал, что Юра, оказывается, работал потихоньку на Седых, сливая ему.) И мы слушали всего две кассеты, которые у нас были (М. Круга и какой-то русский сборник). Сначала было весело, но потом заезженные песни стали вызывать отвращение. И теперь, когда я случайно слышу одну из тех песен, в голове моментально вспыхивают флешбэки и перед глазами со всеми деталями и подробностями встает Тулун, чувство щемящей заброшенной тоски и некой гордости за себя, что сумел выжить там. Выжить ценой собственного здоровья, но все-таки не слабости…