Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Он задумался над ответом, что-то промычал, но в итоге не рискнул выполнить свою угрозу.

Ближе к утру меня поместили в больничное отделение. Пустая камера. Голубые промерзшие стены, бетонный пол. Ужасно холодно! Чертовски холодно! Окно покрыто белым слоем инея. На подоконнике налетевший в щель снег. Это была не камера — это был морозильник. Я нагрел воду в кружке и очень медленно, потихоньку начал промывать лицо и глаза от подсохшей крови. Ресницы слиплись, не давая глазу открыться. Мне нужно было вернуть зрение. Промыв раны и отмочив зрячий глаз, я посмотрел в зеркало, которое было в камере. Увиденное ошеломило меня! Это было не мое лицо! Это была чужая, распухшая до бесконечности черно-фиолетовая физиономия, на которой не сохранилось ни одного намека на мою внешность. Я просто не смог себя узнать. Такая деформация внешности потрясла меня!

Меня беспокоил левый глаз. Я боялся, что потерял его, и хотел убедиться. Тогда я осторожно раздвинул пальцами отекшие веки. Оттуда показался страшный, залитый кровью белок, как в фильмах про вампиров. Но глаз реагировал на свет и выдавал мутное изображение. Было тревожно, что зрение не сможет восстановиться, но то, что глаз был живой, слегка ободряло. Время. Мне нужно время.

Я сварил себе кипяток и, обжигая разбитые губы, с грехом пополам попил горячей воды. Погрел руки. Слегка согрелся сам. Помыл раковину и туалет. От ледяной воды сводило кисти рук. Затем постелил два матраса на одну шконку, подальше от окна. Застелил единственной простынью. Лег. Укрылся одеялом. Сверху пуховиком. На голову натянул черную вязаную шапочку. Двое теплых носков. Камера была нежилая, выстуженная, чертовски холодная. За бортом было минус тридцать пять. Я мерз.

Холод заставил остро почувствовать одиночество. Отчаяние подступило к горлу, и эта минута, эта жизнь показалась отвратительной и невыносимой. В этой ледяной камере, избитый, надломленный, я почувствовал глубину своего отчаяния, самое дно усталости. Нет, я не чувствовал себя бесповоротно уничтоженным! Я чувствовал себя физически разрушенным, разбитым, как автомобиль после аварии, которому предстоит долгое, тяжелое восстановление. Проступало противное чувство жалости к себе, но больше всего душило одиночество… Мне хотелось видеть, говорить со своими людьми (не с родителями, потому что показаться им в таком виде значит не пожалеть их нервы). Мне хотелось «свалить» часть своей боли на плечи друзей, поговорить со Славой. Я знал, что поделюсь с ним — и станет легче. Мне нужна была крепкая мужская рука, надежное плечо и слово друга, а не мамины слезы в глазах от того, что она увидит. Мне хотелось погибать по-мужски, грубо, с размахом, с подвигом! Ну а если выкарабкиваться, то не за счет родительских слез и переживаний. А самому, самому, самим! Но никого в этот момент не было рядом.

Я достал из сумки общее фото своей семьи и повесил его перед собой на шконку. С фотографии на меня смотрели родители, маленький Матвей на руках у мамы, брат, сестренка, бабушка и я. Это был снимок на пятидесятилетие отца, сделанный за два месяца до моего ареста. Фотография с родными лицами придала сил. Она излучала спокойствие. Я смотрел на нее и понимал, что на самом деле я не один. Обо мне помнят, думают, хотят помочь, ждут и любят, no matter what! Я им нужен, и они где-то рядом. Я знаю…

И мне стало чуть спокойнее, чуть теплее, я сказал себе: «Все будет хорошо, Миша! Все наладится, держись». И попытался немного поспать.

Проснулся от шума открывающейся двери. В дверях стоял молодой человек в вольной одежде. Он представился мне начальником собственной безопасности, на которого совсем не был похож. Осмотрел меня и присвистнул: «Ни фига себе! Серьезно тебя уработали». И сообщил мне, что с этой минуты берет мою безопасность под свой контроль, что любой перевод теперь только через него, даже дверь не откроют без его ведома. Заверил, что все будет нормально и что теперь можно спокойно поправляться. Прибавил, что мне сделали передачу местные ребята. Скоро принесут. Сказал, что подскочит позже и регулярно будет навещать меня. Ушел.

Я ему поверил. У него было симпатичное лицо человека, который не желает мне зла. Стало чуть спокойней.

Чуть позже принесли огромный баул с передачей. Конфеты, мед, печенье, чай, фрукты, сыры, колбаса, сало, сигареты, теплые вещи. Много всего. Я обрадовался не столько «жрачке», сколько тому факту, что за этим кто-то стоит — люди, которые знают, что я здесь. Желающие помочь люди. Значит, я уже не один сопротивляюсь злу.