Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Меня передали им с рук на руки. Расписались в бумагах. И с этого момента начался пятичасовой ад, наполненный болью! Это была мучительная мука, мука с заглавной буквы, длиной в дорогу, где со мной обращались как с животным.

Люди в масках грубо дернули меня к себе, заломали руки, надели наручники, затянув их до самого конца и прищемив мне кожу. Кисти были зажаты так сильно, что малейшее шевеление пальцами причиняло сильную боль. На голову до подбородка натянули мою шапку, чтобы я ничего не мог видеть. Поставили меня к стене, загнули раком. После травмы головы мой вестибулярный аппарат был сбит. Я потерял равновесие и повалился на бок.

— Стой ровно! — заорали на меня маски.

— Я не могу, голова кружится, — ответил я и без спросу опустился на коленки.

Спецназовец прижал меня сверху.

Уже в первую минуту я понял, что поездочка будет чрезвычайно веселая. Всю последующую дорогу мои глаза видели только темноту колючей шапки. В духоте и влаге собственного дыхания я ориентировался только на слух и чувство боли.

Меня грубо подняли за шкирку, скомандовали по рации:

— Выходи!

Передернули затворы автоматов. Загнули вниз головой. Открылась дверь проходной. Первые шаги, под ногами захрустел снег. Обдало холодом. Меня быстро «бежали» к машине, которая стояла недалеко. Ага, какая-то иномарка. Узнал американский Ford ДПС. С разгону затолкнули в салон, в узенькое пространство между сидений. На пол, как барана. Ноги оказались подогнуты. В колено уперлась острая железяка от крепления пассажирского сиденья. Голова свисала вниз, над ухом гремела музыка из динамика, врезанного в заднюю дверь. Затекшие кисти рук торчали сзади. Мне было ужасно тесно, душно и темно, я стал задыхаться от невозможности положения и дикости самой ситуации. Адреналин бил по ушам, кровь приливала к голове, давила на глаза. Сверху на меня бросили тяжелый бронежилет. Моя скрученная в три погибели поза была настолько неудобна, мучительно неудобна, что я сразу понял: в таком положении я долго не продержусь и до конца просто не доеду.

На сиденье рядом со мной сел спецназовец. Утрамбовывая меня коленями и прикладом, он цедил сквозь зубы: «Какой, сука, здоровый!»

Когда он забил меня в эту узкую щель, машина, пройдя юзом по снегу, сорвалась с места. Заревела сирена, закрякал спецсигнал. Ожила и зашипела рация. Машин было две: два белых «форда». Мы набрали большую скорость (судя по шуму колес) в неизвестном мне направлении (Destination I don’t know, know, know.)

И не успели мы отъехать от тюрьмы, как началось.

— Какие у тебя статьи? — слышу я вопрос.

— Сто шестьдесят вторая.

— А еще?

— Сто пятая.

— Какая часть? — не унимается спецназовец.

— Вторая.

Он хватает мой указательный палец и заламывает его.

Я кричу от боли.

— Так это ты Васю убил? Это ты убил Васю!!!

— Какого еще Васю? — кричу я откуда-то из-под сиденья, перекрикивая музыку и собственную боль.

— Пацаны, это он Васю убил!..

— Так это ты убил Васю? — раздается голос с переднего сиденья.

— Да никого я не убивал! — успеваю я крикнуть сквозь темную духоту шапки. И меня начинают бить прикладом по спине, по ногам, втаптывая все глубже и глубже в яму темной боли.

Я кричал, чтобы прекратили. Они сделали музыку погромче. Колонка находилась прямо у меня над ухом. Кровь прилила к лицу. Было трудно дышать. Я потел. Мне было темно и душно, накатывала паника. Спина, плечи и ноги затекали, все суставы выламывало от боли. Я стонал. Стонал потому, что нельзя было не стонать. Коленка билась о железную острую направляющую, по которой ездит пассажирское кресло. На моих ногах стояли чужие ноги в грубых берцах. Кисти рук онемели. Источников боли было очень много. Все они действовали одновременно, причиняя нестерпимые и разные по качеству и силе муки! Невозможно было сосредоточиться на одной и терпеть ее. Мои нервные центры были атакованы со всех сторон. Все болевые пороги перепутались и сбились с толку, мозг откликался лишь на острую доминирующую боль, которая перекрикивала все остальное. Прочее служило лишь фоном, усиливая до предела общую концентрацию мук. Я стонал и мычал, издавая протяжные мучительные звуки. Я не мог переносить такое молча! Я стонал, потому что так было легче переносить все происходящее.

Мы ехали, точнее, мчались. Время от времени меня берцали по ногам, били прикладом, заламывали пальцы, прижигали руку сигаретой. Но мучительней всего было терпеть ломоту в суставах, когда плечи вывернуты до вывиха, кисти пережаты острым железом наручников, а согнутые ноги затекли так сильно, что я перестал их чувствовать. Все тело было взято на излом множественных болевых приемов и было доведено до такого предела, что я давно уже бил рукой о татами. Но меня не отпускали, рефери не было, меня гнули и давили, делая мне всё больнее и больнее! Меня никто не щадил. Заливаясь потом, стиснув зубы, я выдавливал из себя сдавленный рык, проклиная все на свете. Им надоедало это слушать, и тогда мой мучитель бил меня прикладом. Я смолкал и начинал снова. Терпеть было нельзя! Терпеть было невозможно!.. Мне не давали передышки, не разрешали вытянуть ноги, не разрешали даже пошевелиться. А когда я шевелился, меня били. Но мне бы только вытянуть ноги, только вытянуть ноги, чтобы в них смогла поступать кровь, и снять напряжение с суставов. Пальцы рук онемели, стали холодными и перестали что-либо чувствовать. Этот гоблин в маске стал прижигать мне кисть сигаретой. Но я ничего не чувствовал. Лишь некое тепло от уголька. И никакой боли. Боль причиняло малейшее шевеление пальцами. Мой палач, видимо, это отлично знал и время от времени дотрагивался до них, сгибал и разгибал. Этого было достаточно, чтобы из глаз текли слезы.