Ольга Птицева - Тожесть. Сборник рассказов

А помнишь, как мы добирались к морю на автобусе? Давно, в году двенадцатом. Сутки ехали. Сидя. Без кондея. В плюс тридцать пять. Я не видел тебя счастливее, чем тогда. Ты хохотала, обмахивалась журналом, дула мне в шею, было щекотно. На остановках мы покупали у старух персики, кусали их бока, сок лился по рукам, мы забыли салфетки дома, ты слизывала липкие дорожки и хохотала еще громче.

Так в чем же разница, Сонь? Ни в комфорте, ни во времени, ни в месте. В нас. В тебе. Потому что я все такой же. Дубокожий, как ты говоришь. Самодурный. Тупой. Ничтожный. Пустой. Не-да-ле-кий мудак. Тупица. И «этот» еще. Так ты называешь меня в переписках со своими подружками? С Катькой? С кем-то еще?

Меня тошнит от мысли, что кому-то ты говоришь о нас. Что-нибудь, типа, он меня достал. Он меня не слышит. Он ни о чем. Мы давно чужие. Нас нет. Нас не было. Я уже одна, просто еще с ним. Ну вот эти все штуки, что говорят в таких случаях. Меня тошнит, что-то кто-то теперь ближе тебе, чем я. Что кто-то знает о тебе больше. Что кто-то стал тебе ближе, важнее, нужнее меня. Но я бы смог это пережить, Сонь, если бы ты сказала честно.

Дождалась меня вечером. Поднялась бы с постели. С этой своей норы. И сказала — ты — ничтожество, Жек. Я ухожу. Я так решила. Короче, тот самый бред, что настрочила мне. Только словами, а не долбанным письмом, набранном на брошенном среди тряпья ноуте, который я тебе подарил. Ты же не взяла ничего моего. Черт. Как же театрально звучит. Как же это пусто. Ты сама стала пустой, Соня. Ты полая. Ты гулкая. Ты себя потеряла.

Ты лежишь в своей норе и жалеешь себя. Ты вообще пыталась посмотреть со стороны? Все эти пыльные футболки, мешковатые свитерки, штаны не по размеру. Когда ты влезла в них? Почему так и не вылезла? Ты же прячешься, я понимаю это. От всех — от них, от нас, от себя, от меня. Если тебе нужна помощь, попроси! Если тебе нужен воздух, выйди на него. Но не сиди сутками в четырех стенах, сделай уже хоть что-нибудь.

И не смей прятаться за ТЕМ днем. Ты лелеешь его, как любимую мозоль. Ты тупо боишься излечиться от той боли, потому что она дает тебе право ничего не делать, ничего не менять, только жалеть, обвинять и прятаться. В конце концов, мне тоже больно. Меня это тоже касается. Но ты забыла про это. Ты легко забываешь все, что не вписывается в твою стратегию ничего-не-меня-ния. Долбанного пассивного разложения.

В глубине души, я даже рад, что ты решилась хоть на что-то. Пусть на такую дурость, как сбежать. Но это лучше, чем ходить кругами. Если постараться, я смогу разглядеть вытоптанную тобой траекторию передвижения по комнате — диван, стул у окна, кресло у стола, книжная полка и диван. Мне кажется, ты даже не ешь ничего. Я почти уверен, что ты что-то пьешь. Но и это перестало быть моим делом в день, когда ты так решила. Ты перестала меня касаться. Единочасно. Единосторонне.

Ты даже не посчитала нужным сказать мне, что уходишь. А теперь я сижу и пишу это гребанное письмо, просто чтобы не сойти с ума в ожидании, когда ты объявишься. Если этого не случится до завтрашнего утра, я позвоню твоей матери. Не шучу. Я позвоню ей. Пусть тебе же будет хуже.

Фикус я полил. Прошины звонили сами, не ответил. У тебя шесть часов, Сонь. Объявись. Нет ничего хуже, чем звонок твоим. Но я это сделаю. Потому что ты совсем уже крышей поехала. Совсем поехала, Сонь.

Жека, привет! Поймала себя на мысли, что твое имя очень разное, как хочешь, так его и крути. Ну попробуй сам.

Ев-ге-ний.

И сразу ты строгий, пахнешь острым и чужим, на шее следы от колючего воротника пальто. И глаза, знаешь, какие у тебя бывают глаза, когда они злые? Прозрачные, Жек. Если ты злишься, не просто раздражен, а именно что в ярости, то они светлеют до той странной степени, когда становятся НИКАКИМИ, потому что все в тебе — злоба, а ей нужно столько силы, что не хватает ресурса поддерживать цветность радужки. Ты смотришь прозрачными своими глазами, и я чувствую, как по спине начинается течь первая капля пота. Я боюсь Евгения. Он безжалостен в своей холодной ярости. Он весь — звенящий полет сорвавшейся пружины. Евгений способен на все. Схватить, толкнуть, крикнуть, вынести приговор, выбить из колеи одним-единственным замечанием. Не хочу о нем. Не хочу и не буду. Не сейчас. Сейчас еще не могу.

Лучше о Жене.

Женя милый. Женя — рубаха парень, ходит в помятых джинсах, откидывает челку таким небрежным, тоже помятым движением, смотрит ласково, улыбается лукаво. Женю все любят. С Женей здороваются первым. Тянут руку через стол — привет, Женька, чего там, как? Женя травит байки и сам гогочет над ними, тащит всех в Питер на перекладных и сидячих, пьет пивас из бутылки, но пьянеет ровно настолько, чтобы стать еще очаровательнее. Женю любят девушки, он их тоже, но каждую держит чуть на расстоянии, потому что Женя всем друг, Женя всем брат, Женя всем «не, ну, Женя вообще красавец».