Ольга Птицева - Тожесть. Сборник рассказов

Соня оттолкнулась от заборчика и пошла к лестнице, ведущей от платформы к полю. Медленно, будто через толщу воды, с трудом отдирая ноги от плитки. Через силу, нехотя даже, но пошла. А когда спустилась на шесть раскрошенных ступеней, скинула неудобные босоножки и утопила босые ступни в горячей пыли, то поняла, что все это — суматошное и пустое, больше ее не волнует. Пахло полуденным жаром и цветущей травой. Гудела подошедшая электричка, но спешить на нее не хотелось. Хотелось сливочного пломбира и студеной воды из колонки. Но это потом.

Соня вошла в траву, будто она и правда море. Зеленое, живое море. Кашки одобрительно покачивали белыми пышными головами, на ветру чуть слышно звенели колокольчики люпинов. Васильки, как и небо, смотрели бездонной синевой. Соня прошла еще немного, опустилась на землю, вытянула ноги. Стало тепло и уютно. Защищенно и легко.

Соня слилась с полем, василек слился с небом, небо обнимало землю, земля остывала, замедляя ход, даже день устал спешить и прилег рядом, заурчал соседской кошкой, зажужжал мохнатым шмелем.

И все стало правильно. Все стало хо-ро-шо.

Жека, послушай меня внимательно, я сейчас скажу очень важную вещь. Черт. Не послушай, конечно, а прочитай. Не скажу, а напишу. Но это очень. Это ОЧЕНЬ важно.

Я больше не могу, Жек.

Я физически больше не могу так жить. Мне плохо. Мое тело отказывается функционировать в этом нескончаемом, невыносимом, не отступающем ни на секунду аде, в который мы сами себя загнали.

Вот смотри, я просыпаюсь утром. Ну, как утром. Ты уходишь в девять. От тебя остается теплая вмятина, подушка пахнет ментолом и кофе, просто ты моешь голову перед сном, а потом подушка пахнет шампунем и пастой.

В эти девять часов, когда я еще сплю, все кажется вполне сносным, через сон я не помню, ссорились мы вечером или нет. Может, ссорились, и тогда каждый засыпал на своей стороне кровати, пялился в свой экран телефона, думал свои отдельные мысли, дулся своим непрощенным обидам. И молчание наше, Жек, оно же невыносимое, совершенно, и оно заполняет комнату, как едкий газ. От угла, где дохнет фикус, до трухлявого балкона, с забытой наволочкой на сушилке. А может, мы и не ссорились. Бывает же такое! Ну раньше, точно, бывало. И тогда мы засыпаем переплетенным комком рук, ног, волос, языков, запахов, прикосновений. И звуков, Жека, сколько звуков могут издавать двое, которые не в ссоре. Сколько замечательных, смешных, странных, запретных звуков. Ты хоть помнишь их? Я нет.

Но в мои девять часов утра нет ничего, кроме смутного ощущения, что все еще можно исправить. Ты гремишь чайником, хрустишь, жуешь, запиваешь. А я все думаю, может выйти к тебе. Но не выхожу. Даже если мы не сцепились вечером, мы можем успеть это за короткие двадцать минут до твоего выхода. Мы столько можем успеть. Но обычно, успеваем только поссориться.

А потом ты уходишь. Теплая вмятина на кровати остывает, подушка теряет твой запах. А я начинаю бродить по дому, все сыпется из рук, молчат телефоны, слепнут экраны, дохнут птицы за окном. И комната сереет, Жек, ты не поверишь, но она теряет цвет. Все эти мои дурацкие оранжевые свечки, голубые подушки, твой плакат патлатых мужиков в масках, мои развалы книг, все становится цвета пыльного фикуса. Все дохнет. Все затирается. И я тоже.

Я почти потеряла цвет — только покрасила волосы, а снова мышь, только намазала губы, а они уже стерлись. Недавно поняла, что не помню, какого цвета был кашемировый свитер, который ты подарил. Точно знаю, что яркий, но какой? Достала его из шкафа — пыльный, а был не таким, ну ведь был же! Я терлась об него щекой, грелась в нем, я еще таскалась с ним на группу терапии, помнишь, говорили, что яркие цвета помогают справиться с хандрой. Как видишь, это моя хандра помогла справить с ярким цветом.

А еще я стала ломкой. У меня выпадают волосы. Вчера сломался ноготь на указательном, по мясу, кровищи было, ужас. Хотела тебе показать. Не стала. Ты бы сказал, что сама виновата. Придумал бы, почему. Иногда я слышу, как скрипят во мне кости. Встаю, а в коленках хруст. И я тут же сажусь обратно, замираю, жду, что вот они сейчас лопнут, разнося по телу костную свою муку. Или беру в руку чашку, а пальцы не гнутся, запястье дрожит. Тело меня подводит, Жек. Будто в нем есть кто-то еще, и он телу нравится больше, и они уже решили, что пора от меня избавиться. Но не в теле беда, я знаю, беда в моей голове, беда в твоей голове, в наших головах беда.