Эдуард Веркин - Мертвец [litres]

– Не знаю. Лучше мне всё-таки сейчас немножко полежать, сама понимаешь. Потом выйду, когда всё успокоится.

– Хорошо. Ты поспрашивал?

Я услышал, как чиркает колёсико зажигалки.

– Я в больнице поспрашивал, – сказал отец, – трое согласились, но много дать не могут, рублей по триста.

– Ну, это нормально. А когда дни рождения?

– В августе и в сентябре. С работы кадровик обещал список подготовить, я думаю человек десять согласятся. Народ у нас небедный, клоун на день рождения ребёнка – это как в кино. А как вчера? Как День города?

– А что День города, – с досадой сказала мать, – Шахов пришёл, говорит – давай, повесели детишек. И двести рублей выдал.

– Двести? Да уж… Может, петушков наделать?

– Да у нас все бабки с петушками ходят! Этих петушков по колено. Вот если бы машину для сахарной ваты купить – это да! Я вчера видела такую. Эта машина не очень дорого стоит… А я могла бы продавать вату на мультяшных сеансах и в субботу и воскресенье на базаре…

– У нас нет денег, – раздражённо сказал отец, – ты же прекрасно знаешь. Какая ещё сахарная машина? Нет, надо подождать… нужен ещё хотя бы год, через год мы можем…

– Ладно, ладно, – перебила его мать, – не продолжай, всё понятно. Нет так нет. Знаешь, а мне надоело всё это. Очень.

– Придётся потерпеть.

И снова пауза.

– Ничего, – сказал отец. – Сенька у нас расторопный. Подрастёт, откроет похоронную контору: «Слащёв и К о». А это такой бизнес, который актуален всегда. Поможет старикам родителям. А ты, мать, купишь себе сапоги.

Отец рассмеялся.

Ну да, подумал я. Сенька. Сенька им поможет. Сахарную вату. Сахарную вату в гробу. Гроб в сахарной вате. Всё в сахарной вате, а сбоку цветочки.

Сенька им поможет.

– Пишет? – спросил отец.

– Вроде пишет.

– И что ты по этому поводу думаешь?

Я осторожно высунулся.

Отец не курил, он ел хлеб. Прямо целую буханку. Держал её в кулаке, откусывал, уже до половины съел. Он так может две съесть, без масла, без чая.

– Думаю, что ничего плохого в этом нет. Я тоже сочиняла. Помнишь?

– Ну да. Повесть про сопротивление в концлагере. Помню, ты куда-то её посылала…

Отец снял горелую корку, отправит её теперь на квас.

– В «Пионерскую правду», – сказала мать.

Они вместе рассмеялись. Забавно. Оказывается, мать писала повести про концлагерь и посылала их в «Пионерскую правду». Значит, у меня это семейное.

– Ты не читала? Ну, что он там карябает?

– Нет, – ответила мать.

– Жаль… Он что, хочет писателем стать?

Мать хихикнула. Я спрятался.

– Нет. Все гораздо проще. И сложней.

– Да?

– Катя Родионова, – мать сделала паузу, интересно бы посмотреть, что она в этой паузе делала, рожи, что ли, корчила? – Катя Родионова как-то сказала, что хочет выйти замуж за писателя. Она сказала, что писатели – самые интересные люди на свете.

Они опять засмеялись. А потом отец сказал, что девчонки начитаются «Мастера и Маргариты» и начинают воображать разное, я уже плохо расслышал, что он там ещё говорил, я уже ушёл.

Три года назад у меня была одна привычка. Я любил ковыряться в зубах, размазывать наковырянное по пальцам, а потом нюхать. И застали меня за этим делом. Мать. Вроде как и стыдно, но, с другой стороны, ничего уж особо страшного, у многих привычки гораздо страшнее, взять того же Вырвиглаза. Но противно было очень. От самого процесса застукивания. И с тех пор в зубах я не ковырялся.

Я вернулся к себе, достал тетрадку. Сначала изорвать хотел, но потом подумал, что это по-девчачьи слишком. А если жечь, то как-то театрально получается, так одни поэтишки драные поступают, жгут, вены вскрывают при большом стечении народа, с моста вроде как бросаются, а потом уступают уговорам. Надо какой-то мужской способ применить. И как можно скорей, а то передумать можно.

Я взял тетрадь, сунул её в жестяную коробку, туда же сунул старую ржавую ижачную ось. Перемотал изолентой.

До колодца было пятьдесят шагов, я снял крышку, разогнал водомерок, опустил коробку в воду. Она немного продержалась, потом ушла. Без бульканья, без всякой пошлой суеты.

Всё.

Почувствуй себя немножко Герасимом.

Возвратился в свой дом. Было холодно. Немного посидел в темноте, кровь злобно шумела в ушах.

Темно. Из окон по улице пробивается синий свет. Похитители мозгов прилетели. У Соловьёвых скандал, делят велосипед, даже мне слышно.

Я выбрался наружу. Дорога была какой-то твёрдой, раньше я этого не замечал. Твёрже асфальта. Фонари не горели.