Эдуард Веркин: Мертвец [litres]

– Да. Жить дерьмово.

– То-то я гляжу, что он такой… Всё с нами да с нами. Я бы на его месте из дома вообще сбежал бы. Подальше. Ты вот когда-нибудь его родителей видел?

– Отстань, а?

– Не, ты скажи, видел? – продолжал приставать Вырвиглаз.

– Отца. Один раз. Давно.

– Вот видишь! А Денис про них везде звенит, везде ими хвастается…

Мне-то что? Это что, как-то его характеризует особо? Мало ли кого бросили? У него было трудное детство, он убил сорок пять человек, пожалейте его. Да мало ли кого кинули? Меня бы так кинули! Восемь сортов мороженого! Хай энд! У меня «Бентли», жизнь не удалась! Я что теперь, пожалеть его должен?

– А он для них лишь медицинская необходимость. Он им на фиг…

– А ты почему не дома? – перебил я Вырви-глаза.

– А, – тот отмахнулся, – отец в рейсе опять, дома тишина. Я туда редко заглядываю… Кстати, сколько времени?

– Десять.

– Десять?! – Вырвиглаз заволновался. – Во, блин…

– Куда-то спешишь?

Вырвиглаз гляделся в зеркало, причесывался, правда рукой.

– К Юльке. Она попросила ей велик наладить, у неё тётка в Фатьянове, а велик сломался… прокруты… Я у тебя семейник возьму?

– Возьми. Только чёрный. В сарае.

Я подцепил головастика пальцем, посмотрел. Налил в стакан воды, сбросил тварь туда. Она дохляцки перевернулась брюхом вверх.

– Ладно, пока, – Вырвиглаз бросил последний взгляд в зеркало, – я пойду.

Даже не спросил, есть ли чего-нибудь пожрать.

Остался один. Был совершенно спокоен. Даже прилив сил ощущался. Или что-то другое. Медицинская необходимость… Какое мерзкое словосочетание-то! Будто чирей выдавили.

Я вспомнил Упыря. Мне не было стыдно. Стыдно! Какого мне должно быть стыдно?! Мне плевать! Плевать на Упыря! Я стукнул кулаком по столу, стакан подпрыгнул, головастик удачно булькнулся обратно.

Я что, виноват? Он сам виноват! Они сами виноваты. Они это придумали, не я. Загнали меня в угол, я вообще не хотел ни с кем знакомиться!

В окне снова возник Вырвиглаз.

Вырвиглаз – тот человек, который идёт в цирк с лазерной указкой. Чтобы светить в глаза вольтижёрам и сбивать с толку ловиторов, в надежде, что кто-то всё-таки сорвётся.

Сволочь.

– Слушай, у тебя полтинника не будет?

У меня было двадцать рублей. Я отдал.

– Спасибо. Я приглашу тебя на свадьбу. Кстати, выглядишь, как дерьмо.

Вырвиглаз исчез во второй раз.

Никогда это не закончится, никогда. Бесконечность – это восьмёрка на боку, и с этим придётся жить.

Ладно, подумал я, ладно. Потом. Все ещё будет потом, у меня будет ещё время. Много времени. Нанотехнологии сделают своё чёрное дело, мы будем жить долго, почти вечно, и время будет у всех.

Сколько угодно времени, досыта.

Жалость – последнее чувство. Никого жалеть не надо. Ну, не совсем никого. Старушек, больных детей, голодных собак. А больше никого. Будешь их жалеть – только хуже всё кончится. Может, это, конечно, не так, может, я ошибаюсь… Но жалости заслуживают лишь больные и беспомощные. Остальные – нет. Остальных в шею. Только в шею.

Потому что когда жалеешь, то для всех получается хуже, и для тебя, и для окружающих, даже для тех, кого жалеешь. Жалость должна быть исключена, она даёт всем лишь бесполезные надежды, ничего, кроме бесполезных надежд.

Так.

Я вздохнул и тряхнул стакан, звонко стукнул его о спинку койки. И тут же земля качнулась, стёкла звякнули, форточка распахнулась, и с неба послышался свист рассекаемого острым ракетным рылом воздуха.

Головастик шевельнул хвостом, дёрнул глазками и задышал.