Эдуард Веркин - Мертвец [litres]

– Осторожнее! – посоветовал я. – Камни скользкие…

Упырь сделал несколько шагов, замер на секунду и двинулся тоже. Он не торопился, шагал деревянно, механически, робот. Остановился, опять остановился, ну что же такое, почему это всё никак не кончится!!!

Я рванул к нему. Собравшись, скопив в кулак всё, что ещё осталось. Бежал, запинался, упал, разодрав о камень руку. Упырь мялся, оглядывался назад, словно вляпался в смолу.

Я подбежал, близко, вплотную почти, так что он отшатнулся, будто я был чудищем каким.

– Ну что? Что опять?! Так мы тут до вечера протопчемся, Озеров уже идёт по следам…

– Страшно, – признался Упырь. – Страшно…

И уставился на меня. И мне захотелось взять, схватить его за шкирку, треснуть в лоб и тащить, тащить туда, к обрыву.

– Да чего страшного-то? Подойдёшь, посмотришь, если чего там увидишь, то мне свистанёшь… А я в свой провал провалюсь… тьфу ты, блин, совсем уже всё… Посмотрю в свой провал. Встретимся через пять минут…

Упырь не двигался.

– Ну, ладно, – сказал я. – Ты же сам сказал: чего, зря, что ли, в такую даль тащились? Ты же сам хотел на эти провалы…

– Я не знаю всё-таки…

– Давай! – рявкнул я. – Пошёл! Пошёл…

Голова стремительно наливалась болью, в глаза протекала красная муть, зубы болели, всё болело.

– Пошёл!

Я смотрел на Упыря и никак не мог понять. Или глазам поверить, что ли… С ним случилось что-то. Или мне так казалось уже, не знаю. Лицо у него как-то изменилось. Расправилось, что ли…

Зачем всё так?

Будто взяли это упырское лицо и помыли водой с серебром и отразили в кривом зеркале, и всё выправилось, был Упырь, стал Денис. Человек.

– Ничего, – сказал я. – Всё будет в порядке. Давай. Иди. Иди!

Упырь вздрогнул.

Сейчас он пойдёт.

Провалы ведь чем ещё опасны – края у них неустойчивые. Или берега у них неустойчивые. Они зависают, да, зависают, обрушиться легко, провалы прыгают…

Легко. Меня тошнило. Сильно. Я чувствовал, ещё чуть-чуть и меня вывернет на синий-синий сиреневый мох. Что, может, я упаду даже.

Упырь сморщился, сказал:

– Мне Катя сказала, что ты со мной стал дружить только потому, что хочешь в институт поступить. Это правда?

– Катька сказала… А какая разница?

– Да нет, никакой. Всё в порядке. Со мной так всегда дружат.

– Иди. Тут уже рядом, двадцать шагов. Иди.

И Упырь пошёл.

Они думают, мы не помним. Мы помним. Помним.

Я очень долго был хорошим. И послушным. И всегда думал, как бы сделать так, чтобы мама не обиделась, как бы сделать так, чтобы отец похвалил. А свои интересы побоку, а они у меня были, ведь и у самых маленьких есть свои интересы.

Я был послушным больше, чем надо, я был послушным, забегая вперёд. А это ни к чему хорошему не приводит. Родители очень быстро привыкают к тому, что ты хороший, а когда они привыкают, то им начинает казаться, что ты будешь таким всегда. И начинают решать за твой счёт свои проблемы. Которые, конечно, гораздо важнее твоих.

А что самое поганое – они даже не стараются слушать тебя. Не надо быть слишком хорошим. Я долго был слишком хорошим, а как дальше будет, не знаю. Мне кажется, я изменюсь. Все меняются, и я изменюсь.

Я помню.

Мне было четыре года, может быть, пять. Тогда мне купили новую кроватку, то есть не новую, а подержанную. Я очень хорошо её помню, она была коричневая, и на спинке были такие жар-птицы с золотыми хвостами. В кроватке мне понравилось, поскольку до кроватки я спал на двух составленных стульях.

Однако в первую же ночь мне пришлось туго. Что-то мне мешало и беспокоило, словно в постель запустили маленьких и злых ежиков. Поэтому я принялся возиться, чесаться и шевелиться. Мать сделала замечание. Я замер, но ёжики не замерли. И очень скоро я стал вертеться снова. Как назло, кроватка стояла возле стены, как раз под часами с кукушкой. И сама кроватка стукала о стену, и гири от часов грохали, мать вскочила и рявкнула на меня.

Я успокоился, правда, ненадолго.

В конце концов мать наорала на меня и отлупила ремнём. Я принялся выть, а мать включила свет и проверила моё ложе.

Это были не ёжики, это были клопы. Крупные и голодные. Они водились в кроватке. Её потом долго морили керосином и вымораживали на улице. А потом я ещё долго в ней спал, пока ноги не стали свешиваться. И керосином от кроватки тоже пахло здорово.

И никто передо мной не извинился. Про этот случай никогда и не вспоминали, будто не было его совсем.

А, не знаю, через год или ещё когда потом, к нам пришли какие-то гости, и среди них дядя Ваня, дядька матери, лет пятьдесят ему было или шестьдесят, когда ты маленький, ты плохо разбираешься в возрастах. Не помню почему, но дядя Ваня вдруг ни с того ни с сего влупил мне сочный щелбан. У меня в глазах потемнело, а лоб чуть не раскололся. А всем было очень весело. Они смотрели на мою обиженную рожицу и смеялись. И мать тоже смеялась.