Дюла Чак - Глемба

Я пустился вдогонку, но не слишком быстро, чтобы не нарваться на засаду. Кроме как домой ему податься некуда, а там я его рано или поздно накрою.

Я подобрался к самому его дому на опушке леса, и — как я и предполагал заранее — калитка оказалась заперта. Я перешагнул через невысокий плетень и тут заметил, как в окне у Глембы на мгновение вспыхнул свет. После короткой заминки свет вспыхнул снова и больше не гас: наверное, Глемба зажег лампу. Все ясно: он только что явился домой!

Я постучал в освещенное окошко и тотчас же отступил в сторону, чтобы не задело пулей на тот случай, если он пальнет через стекло.

— Кто там? — послышалось изнутри, и в голосе Глембы нетрудно было уловить легкий испуг.

«Будто сам не знаешь!» — подумал я, а вслух ответил как полагается, то есть назвал свое имя. У меня не было другого выхода: иначе он не впустил бы меня и я не смог бы осуществить свое намерение.

— Что вам нужно? — Страха в его голосе уже не было, он уступил место всегдашней ворчливости.

— Мне надо с вами поговорить, — сказал я после некоторого раздумья.

— В такую пору?

— Дело очень важное. И не терпит отлагательства…

Опять послышалось ворчание, только на этот раз слов разобрать было нельзя, затем распахнулась дверь. Я поспешно вошел и через темную кухню заторопился в освещенную комнату.

— В таком виде вы шли через все село? — окинул меня взглядом Глемба. Тут я и сам оглядел себя и заметил, что, кроме пижамы, на мне ничего нет. — В исподнем разгуливаете?

— Да, — отрезал я. — По ночам люди одеваются в пижамы. И это гораздо естественнее, чем ваш полный парад среди ночи.

На одежду его я сразу обратил внимание и убедился, что глаза меня не подвели: конечно, это его я видел, когда он скрылся в конце улицы.

— Я зачитался с вечера, — буркнул он, — да так и уснул в чем был, одетый… Вот только сейчас и заметил, что, выходит, раздеться даже не успел… Ну? — Он опять оглядел меня с головы до пят. — Какое же у вас ко мне дело?

Я растерялся, потому что никак не рассчитывал, что мне придется вступать с Глембой в разговор прежде, чем я покончу с ним. Однако теперь я подумал: поскольку действия мои совершенно правомерны и законны, то, если уж я учиню казнь над Глембой, надо придерживаться правопорядка во всей этой процедуре, а следовательно — поставить его в известность о моих намерениях, равно как и об их законности и правомерности.

Я начал в обход и подкинул ему вопрос:

— Может, я обидел вас вечером?

— Один черт, — махнул он рукой.

— Нет, я желаю знать, — настаивал я. — Из-за этого даже заснуть не мог…

— Из-за этого можете спать спокойно. Я вас принимаю таким, какой вы есть…

— Ну и какой же я, по-вашему?

— Шариков у вас не хватает.

— Кто бы говорил! — насмешливое удивление прозвучало в моем голосе. — Именно вы осмеливаетесь утверждать, будто я не в своем уме?

Он внимательно оглядел меня: пижаму, встрепанные космы, лихорадочно возбужденное лицо — и пожал плечами.

— Считайте, что я ничего не сказал…

— Да, но вы сказали! — ухватился я за его слова. — И не только сказали, вы наверняка так и думаете! Полагаю, у вас много чего на уме, господин Глемба! Так вот вам возможность: выкладывайте начистоту все, что думаете!

— Шли бы вы лучше спать, — сказал он, снимая пиджак. Затем, опять внимательно всмотревшись мне в лицо, спросил: — Вы, может, выпивши?

Я поспешил ответить:

— Трезв как стеклышко, господин Глемба. Трезвее, чем когда бы то ни было.

— Тогда чего же вы не идете домой?

— Сначала я должен кое-что сказать вам, господин Глемба! У меня тоже сложилось мнение о вас, и мне хотелось бы вам его высказать.

— Не интересует меня ваше мнение.

— А я все равно выскажу, господин Глемба, и вам не удастся мне помешать. Я ведь не мешал вам, когда вы излагали передо мной свои воззрения. И должен сразу же заметить, что мне ваши воззрения не нравятся вообще, а то, что они принадлежат вам, не нравится в особенности! И сами вы мне не нравитесь, потому что вы весь насквозь, до мозга костей, фальшивый человек. Сплошная фальшь и странность на странности, одна отвратительнее другой! А я терпеть не могу странных людей, ненавижу это стремление казаться необыкновенным, ни на кого не похожим, стремление видеть действительность шиворот-навыворот вопреки здравому смыслу. Возможно, вас это не интересует, но я все равно скажу. Было время, когда я тоже стремился быть необычным и непохожим на других, стремился мыслить не как все и воспринимать жизнь по-своему, но умные люди хорошенько разъяснили мне, что это вредно для общего блага, мир специально устроен так, чтобы все мы были одинаковы, и стремиться мы должны не к непохожести, а к этой одинаковости. Признаюсь вам, я немало выстрадал, пока усвоил эту истину как следует, вернее будет сказать — нестерпимо мучительными были годы, пока в меня вколачивали эту истину, в ту пору я даже угодил в дом умалишенных… Но зато теперь я накрепко усвоил эту истину, теперь я ее поборник и страстный защитник. И во имя этой истины я заявляю: если ты крестьянин — будь крестьянином, если неудачник — то не лезь в выскочки, если ты неуч, то и не выдавай себя за ученого. Одним словом, каждый должен быть тем, кто он есть на самом деле… Вы же, к примеру, хотите везде поспеть — и наверх пролезть, и внизу остаться, хотите наслаждаться и сельской, и городской жизнью, и от капитализма не отстали, и к социализму не пристали, и простоту свою, и оригинальничанье — все хотите обратить себе на пользу, хотите захапать себе все сразу, и с вашей заносчивостью и властолюбивыми замашками вбили себе в свою упрямую башку, будто вам под силу исправить недостатки человечества, у вас-де призвание к этому. Я знаю, вы уже вынесли мне смертный приговор за то, что я раскусил вас, вывел вас на чистую воду и теперь, конечно, стою вам поперек дороги… Однако мой священный долг — воспрепятствовать вашим намерениям и уничтожить вас самого ради общего блага…