Раду Чобану - Сумерки

Старик в это время сидел на маленьком стульчике, который служил Владу еще в трехлетнем возрасте, и, развернув газету «Ведомости», читал. В комнате витал дух старины, придававший этой картине умиротворенность. И на душу старика нисходили покой и благодать.

За ужином ели картофель с маслом, а Владу вдобавок дали несколько кружков копченой колбасы; пили жидкое какао, и тут-то на столе появилось то, что Влад любил больше всего на свете, — слоеный с абрикосовым вареньем пирог, посыпанный пудрой.

Оставаясь ночевать у стариков, Влад ложился к ним в постель. Олимпия неизменно рассказывала ему одну и ту же сказку про деда Франца и бабку Лизу. Эту немудреную сказку как-то шутя сочинил Север. Олимпия ее запомнила, а Владу она очень нравилась, может быть, потому что не была похожа на все другие сказки.

Просмотрев газеты, старик включил приемник и услышал голос Лили Марлен. Ее пение ему очень нравилось. Слушая, он всегда представлял себе старую казарму, тусклый фонарь под аркой ворот, продрогшего часового, но не гитлеровца, а солдата времен Австрийской империи, такого же несчастного, каким бывал он сам, когда ждал на свидание девушку в пелерине и с зонтиком в руках, тоненькую, хрупкую, совсем не похожую на Олимпию.

Песня кончилась, и видение исчезло. Радио Донау стало передавать обычное вранье. Север поймал другую волну, из Бухареста транслировали симфонический концерт. Старик заслушался и под эту музыку уснул. А Влад уснул еще раньше, убаюканный привычной сказкой. Олимпия его укрыла и, радуясь, что наконец освободились, принялась за «Поля и Виргинию». Но то ли потому, что знала роман наизусть, как Влад свою сказку, то ли от усталости, она тоже вскоре уснула, посапывая во сне, как кофейник перед тем, как закипеть.

Окно осталось открытым. Среди ночи вдруг раздались какие-то крики, возгласы «Ура!». Доносились они со стороны Муниципальной площади. Старик нехотя поднялся и затворил окно. Он не заметил, что для такого позднего часа улицы странно оживлены, что в домах напротив горит свет. Приемник потрескивал, а минут десять назад по радио передали экстренное сообщение о достигнутом перемирии.

Старик выключил приемник, осторожно вытащил из рук Олимпии книгу, погасил ночник, лег и тут же уснул, не зная, что наступило новое время, эпоха людей совсем иного склада, чем он, — время, которого он всегда опасался, не подозревая, что оно так близко.

Село, где Аврам Молдовану служил нотариусом, приютилось среди скалистых поросших лесом гор. Выбраться из глухих мест можно было разве что на телеге — узкий проселок выводил на широкую дорогу, ведущую в Албу. Село стояло неподалеку от горы Бучумань; рассказывали, что в старину с этой горы подавали сигналы бедствия, трубя в бучумы — трембиты. Были близ села еще две горы: Четатя, что значит Крепостная, и Детуната, то есть пронзенная молнией. Горы издырявили рудниками, а стены в них испещрили надписями с именами святых, покровительствующих золотоискателям. По всей долине разносился грохот камнедробилок. Быстрая река приводила в движение их огромные, как мельничные жернова, колеса. А на окраине села полуголые цыгане промывали песок.

Аврам Молдовану приехал сюда по назначению властей с плодородных равнин Кишинеу Криш, и поначалу было ему здесь не по себе. Куда не кинешь взгляд, везде натыкаешься либо на преграду темных отвесных скал, либо на густую щетину темных хвойных лесов. Но постепенно он привык, стал усердно трудиться и преуспел.

— Человек должен приживаться всюду, — говаривал он. — Только слабый, если выдернуть его из родной почвы, захиреет.

Он женился на дочери местного жителя, крепкой и молчаливой девушке, отец ее когда-то состоял в отряде Янку [4] Янку Аврам (1824—1872) — руководитель румынского национального движения в Трансильвании. и славился умением мастерить из дерева пушки.

Молодой нотариус обследовал каждый клочок здешней земли, пригодный для выращивания хотя бы нескольких жалких стебельков пшеницы, все леса и сады в округе. Помнил, где и что кому принадлежит, какая чья яблоня или слива, чей где расположен лесной надел или садовый участок. Аврам, не в пример другим представителям власти, объяснял все селянам толково и терпеливо, и люди полюбили его. Никто не уходил от него в недоумении или неведении, для каждого у него находилось время. Люди неграмотные, они напряженно и внимательно слушали его объяснения, робко прикладывали палец к бумагам вместо подписи.