Вальдемар Лысяк - MW-02-03

- Меня это не касается, господин.

- Должно касаться! Сейчас мир, сейчас никого не убивают!

Парень лишь покачал отрицательно головой и сказал, отмеривая слова медленно, как будто мысль рождалась в его устах, а не в мозгу:

- Убивать будут всегда, господин, вплоть до того момента, когда последний убийца покончит сам с со­бой.

- Это неправда, неправда!... Мои руки чисты, я был только исполнителем, ведь кто-то же должен был это делать... Был приказ, назначили меня, если бы не было меня, это сделал бы кто-то другой!

- Но это сделали вы. Я запомнил ваш запах, носил его в ноздрях, холил его и лелеял, чтобы не оши­биться.

Из уст мужчины раздался громкий стон, из груди потекла кровь, пятная сорочку и пиджак. Он лежал, бледный, всматриваясь в лицо парня, которое расплывалось у него перед глазами. Он уже был в склепе, куда спихнули его слова юноши и свои собственные, и ему хотелось жить, хотя он уже и не верил, что выживет. Мужчина с огромным усилием пошевелил головой и вновь поглядел в сторону дороги.

- Здесь редко кто проезжает, господин, - сказал мальчик.

- Так чего же ты ждешь, добей!...

- Гляжу, как вы умираете, господин.

- Я не хочу умирать!

- Мой отец тоже не хотел умирать и умирал долго. Задолго до выстрела и еще долго после него. Прежде чем выстрелить, вы еще читали приговор с листочка, а мой отец должен был стоять и ожидать своего конца... Он боялся. И я, собственно, хочу увидеть именно это, как вы боитесь, как дрожите и хотите жить. Он тоже дрожал и точно так же хотел жить, даже зная, что жить уже не будет. Потому-то я ударил вас легко и сбросил со скалы, чтобы вы только поломали кости и не могли двигаться. Я тоже не двинусь отсюда и буду ожидать вместе с вашим страхом, пока не насыщусь им.

В его голосе прозвучала странная нотка жестокой издевки и детской мягкости одновременно. Мужчина прошептал:

- Это был единственный человек, которого я убил в течение всей войны, а потом... потом я несколько недель болел, не мог прийти в себя... Да, я боюсь, хочу жить, у меня жена и сын... И я невиновен, имею право жить...

Парень помолчал немного, потом сказал:

- Я болею уже шесть лет, господин, и хочу вылечиться. Если не сделаю этого сейчас, то буду болеть вечно... Я тоже боюсь; все эти шесть лет мне казалось, что убивать будет легче. Только мне не легко, хотя вы для меня самый виноватый из всех людей. Возможно, вы были и правы, а мой отец - нет, но это ваши дела. Я знаю лишь то, что отец, когда матери уже перестало хватать тряпок, чтобы перевязывать ему живот, поручил мне ждать вас и заплатить... На всем свете у меня были только они одни, а вы их отобрали!... Это хорошо, что у вас есть сын. Ваш сын будет охотиться на меня, это его право. Но ему придется поспешить, потому что я уже стар.

- Стар? - в глазах мужчины появился третий страх - ...стар?... Погоди... но ведь у того человека не было детей, не было... я вспомнил сейчас, об этом говорил и командир. Ты не можешь быть его сыном, ты лжешь! Не можешь быть, не...

- Не могу? Вспомните-ка получше. Когда вы стояли перед страхом моего отца, я лежал в углу. Потом вы выстрелили, и тогда я бросился на вас, а вы выстрелили во второй раз, уже в меня. Пуля только зацепила меня, скользнула по плечу, вот тут...

Парень сдвинул рубаху с плеча и показал длинный, бледно-голубой шрам.

И тогда в глазах мужчины поселился страх четвертый и последний, а вместе с ним и последнее воспо­минание.

- Господи... О, Боже!... Но ведь тогда, тогда на меня бросился...

Правой рукой, которой он еще мог шевелить, мужчина заслонил горло и начал молить: - Нет... ради Бога... нет, неееее...

Парень поднял голову, прислушался. Из-за поворота дороги доносился звон пастушеского колоколь­чика.

- У меня нет времени, - тихо сказал он и опустился на колени.

Пастухи, которые прибежали, услышав чудовищный вой, нашли лежащего без сознания окровавлен­ного мужчину, правая рука которого была искусана в клочья. Они увидали человека, убегающего по склону, и бросились в погоню. Добежав до перевала, тот обернулся, явив преследователям собачью морду с оскаленными клыками. Те, перепуганные, отшатнулись, а потом, когда рассказывали о случившемся, над ними смеялись и говорили, что у страха глаза велики.

Мужчину доставили в его родное селение. Там же его сложил и сшил вызванный из города врач. Муж­чина лежал, не говоря ни слова своим опекунам, всматриваясь в одному ему известную дыру в пространстве. Обо всем случившемся услыхал старенький отшельник, который - наверное, единственный на всем острове - помнил старое предание о мальчике, превращавшемся в собаку. Он пришел в селение. Ему было известно, что мужчина не хочет говорить. Тогда старец закрылся с ним в комнате и показал ему репродукцию афинской иконы. И только после того мужчина нарушил свое молчание и рассказал ему все. Через неделю в ту комнату зашла женщина и увидала больного, лежащего на полу с разорванным горлом. Через открытое окно была видна далекая вершина горы Мегас Сорос.