Вальдемар Лысяк - MW-02-03

Через некоторое время, в 1973 году, я поехал в Грецию и там, в Афинах, увидал св.Христофора с со­бачьей головой. Из Афин я перелетел в Салоники, а уже оттуда начал долгий поход на юго-запад, в Янину, куда манила меня злобная тень Али-паши. Где-то посреди пути мне встретилось чудо природы, о котором я знал, что оно красиво, но того, что этот шедевр затмевает самые фантастические описания сказок - этого мне было знать не дано. Ибо, чтобы знать об этом - необходимо его коснуться.

В северо-западной Фессалии, там, где река Пиниос вытекает из узкого скального ущелья гор Пинда, лежит зеленая долина. Со дна ее растет целый лес удивительнейших скал с различнейшими вертикальными формами - гигантские, изолированные друг от друга пальцы, колонны, дубины. Все эти естественные "небо­скребы" - это Метеоры. В их стенках полно пещер и отверстий, похожих на окна или же таинственные входы, их поднебесные вершины увенчаны шапками средневековых монастырей, из которых четыре самых больших - это Большой Метеорон (что означает: Воздушный, отсюда и название всех этих достающих до туч образова­ний), Варлаам, Святой Троицы и Святого Стефана.

Есть такая поговорка - "Увидеть Неаполь и умереть", по-итальянски: "vedere Napoli e morire". Совер­шеннейшая чушь, ибо, во-первых, Неаполь не такой уж восхитительный город, а кроме того, раньше говори­лось: "vedere Napoli e Morire", имея в виду о поднеополитанской деревушке Морире, она же Мурире, что потом в туристической Вавилонской Башне попросту переврали. Но вот увидеть Метеоры и умереть - это уже ближе к истине, поскольку немного есть на свете природных чудес, которые смогли бы сравниться с этим пейзажно-архитектоническим феноменом, таких потрясающих гимнов о красоте нашей родной планеты. В течение дол­гих веков в монастырские гнезда можно было попасть исключительно... в сетях. До нынешнего дня сохрани­лись полусгнившие лебедки, с помощью которых поднимали сети с человеком внутри: метров сто в высоту, а то и выше. Потом в камне были выбиты тропки и крутые лестницы, на которых легко сломать шею. Это для туристов и туристок. Но последние, желая попасть в монастырь, обязаны одевать перед входом длинные одея­ния из сермяги, либо же сами носят макси-платья, закрывающие щиколотки, что в нынешние времена так же часто, как и сохранение невинности по исполнению восемнадцати лет.

Внутри блаженная печаль поднебесной тишины, византийские иконы на стенках, резкие светотени во внутренних двориках, холод и пропитанные благочестивыми размышлениями камни. Немногочисленные мо­нахи бесшумно снуют по коридорам будто черные тени. Внезапно один из них останавливается передо мной с плоской будто тарелка корзинкой, заполненной белыми камешками, и угощает ими. Сувениры? Я удивленно гляжу на монаха. Тот настаивает жестами вытянутых рук, посему беру. Камешки очень легкие. Хочу положить в карман, но монах дает мне знак, чтобы я взял их в рот. Я его не понимаю и, как-то инстинктивно, спрашиваю:

- Do you speak English?

Нет, я родился в рубашке. Он же родился на Кефалонии, самом крупном из Ионических Островов, и у них в доме во время войны скрывался английский офицер. "Камешки" - это покрытые патиной белого налета кусочки густого меда. Мы говорим с монахом о византийских фресках, о Леоне Изаурике и его последователях-иконоборцах, что столько икон отдали пламени, вкладывая в тот же огонь и руки непослушных художников. И вот тут-то я вспоминаю и спрашиваю у него про святого Христофора с собачьей головой. Он рассказывает, что подобных изображений имеется гораздо больше, но афинское самое красивое, и что когда он думает о нем, то всегда связывает его с совершенно недавней кефалонской легендой о мальчике с острова. Тогда я начинаю вы­прашивать рассказать ее мне и так заслушиваюсь, будто все видел и пережил сам. Мальчик, якобы, появлялся неоднократно. Впервые, в самом начале XIX века, когда за Ионические острова вели спор Англия, Франция, Россия, Австрия, Оттоманская Порта и Али-паша янинский. В те времена убивали весьма часто и самым таин­ственным образом. Старый отшельник, "человек Божий", который рассказывал про мальчика моему собесед­нику, помнил, что этого юношу в горах Кефалонии видели и в 1917 году.

Сразу же после последней войны он появился снова - сидел на скальном выступе над сухой, пыльной дорогой и ожидал желающих напиться у деревянной таблички с надписью, сделанной вручную (на греческом и английском языках): "родниковая вода". Проезжающие через горы останавливались рядом с ним и увлажняли пересохшее горло. Вечером он исчезал, но каждое утро возвращался с двумя кружками и баклагой, наполнен­ной чистейшей водой. Он высиживал на своем каменном посту со скрещенными по-турецки ногами, недвиж­ный как резной Будда и такой же терпеливый, с равным безразличием снося и дождь, и жару. У него были угластые, характерные для ионийцев, черты лица, слипшиеся, нечесаные волосы, смуглая кожа и неизменный, несколько великоватый на него, весь покрытый заплатками и выгоревший расшитый кафтан-безрукавка. И было еще одно, никогда не меняющееся - лицо. Детское, возраст которого трудно было определить, всегда спо­койное, неулыбающееся, с глазами, блестевшими под прищуренными веками.