Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

— Господин мэр, меня посетил директор старших классов…

— Вы хотите сказать — директор общеобразовательного коллежа? Не будем обижать этого славного малого и назовем его заведение «коллежем».

— Он еще раз просил о том, чтобы разделить четвертый и третий классы — они переполнены…

— Я уже говорил об этом с инспектором. Он, как и я, считает, что не надо из мухи делать слона. Можете сказать директору, что мы откроем у него курсы по сельскому хозяйству. Это позволит ему направить молодых поселян, переполняющих сейчас его классы, на занятия, которые будут для них более полезны.

— Ему хотелось бы еще… помимо всего прочего, конечно… ввести преподавание латыни в шестом и пятом классах…

— Латыни? Что за ерунда! Ее преподают в пансионате святого Иосифа! Зачем же дублировать? Да и будут ли у него желающие?

— Не меньше десяти, насколько я понимаю… в том числе и его собственный сын.

— Вот как!.. Мне, разумеется, трудно советовать ему отдать сына в пансионат святого Иосифа. Но если он не хочет послать его в бордоский или либурнский интернат, то почему бы не обучать мальчика частным путем?.. Кто преподает латынь в пансионате святого Иосифа?

— Этот бедняга Гонэ, господин мэр.

— Да, да, конечно… Так вот, скажите Гонэ, чтобы он повидался с директором. Умом он не блещет, но, я думаю, латынь хоть немного знает.

— И греческий тоже, господин мэр… и греческий! У этого Гонэ куда больше достоинств, чем можно предполагать.

Фоссад с необычной для него твердостью защищал Теодора Гонэ, который как муниципальный архивариус состоял в его непосредственном подчинении. Дело в том, что из всех людей, с которыми Фоссаду приходилось ежедневно сталкиваться, Гонэ был единственным, кто не внушал ему ни малейшего страха; наоборот, Фоссад чувствовал, что сам способен внушить ему страх.

Мэр встал.

— A-а, так вам нравится греческий… Ну что ж, тем лучше, мой дорогой, раз вы довольны своим подчиненным.

— Он человек очень преданный, господин мэр. И может оказать нам немало услуг, если мы надумаем проводить фестиваль.

Мэтр Бриу нахмурился.

— Не слишком болтайте об этом, Фоссад. Это преждевременно. Мне еще нужно получить одобрение муниципалитета, а я хочу представить ему такой проект, который не пришлось бы переделывать. Дядюшка Тастэ, боюсь, может выступить против. Почему-то ко всем моим мероприятиям он относится с подозрением. Ну и трудный же у нас город, мой дорогой Фоссад!

Мэр задумался и, отодвинув оконную занавеску, уставился на площадь, бело-серую под весенним солнцем.

— Хотите, я поговорю с ним, господин мэр?

— Отличная мысль… Кстати, вот и он, выходит из церкви. Значит, там дело идет к концу. Придется поторопиться, если я хочу застать братьев Лассег.

— А они что говорят?

— Я видел аббата вчера вечером. Сегодня он поговорит с братом, но сам он одобрительно относится к этой затее. Какая все-таки досада, что он не остается в Сарразаке! Во Франции очень нужны такие священники!

— Он по-прежнему в Алжире?

— Да, при отряде парашютистов Иностранного легиона. Сильный человек. Завтра вечером он уезжает.

— А брат его не собирается здесь оставаться?

Немой ответ мэтра Бриу — он прикрыл глаза, слегка склонил к плечу голову и развел руками — был поистине чудом мимического искусства. Поза его выражала одновременно и надежду, и нежелание прослыть болтливым, и стремление сохранить чужую тайну, и неведение, и лукавый намек, и легкое опасение, и уважение к профессору, и восхищение писателем.

— Мне, право же, пора, милейший. Ну а вы… Смотрите-ка, дядюшка Тастэ направился к «Кафе Карла Великого». Сейчас как раз время аперитива, самое благоприятное для деловых разговоров… Хотите оказать мне услугу, дорогой друг? Пойдите выпейте с ним стаканчик.

В такого рода услугах Жожо Фоссад никогда никому не отказывал.

Когда Тастэ ушел, Теодор Гонэ с облегчением вздохнул и опустился на колени. Как все слишком большие, слишком сильные, слишком стремительные и многословные люди Тастэ внушал ему трепет, и уже одно его присутствие в церкви до такой степени отвлекало Гонэ, что он не мог толком молиться.

Закрыв лицо руками, он пытался собраться с мыслями и направить их к огромному черному Христу, который раньше возвышался на хорах, а теперь, после недавно проведенных работ, был изгнан наверх, под самый купол, где и находился сейчас на тимпане средней арки. С самого нежного возраста именно к нему были обращены все пылкие мольбы Гонэ — к этим тощим рукам и ногам, к этой узкой груди, к этим иссохшим бокам, ко всему этому жалкому телу, которое было так похоже на его собственное, но искупило свое уродство, обратило во славу себе свою немощь… И с уст Теодора сама собой слетела молитва.