Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

Хорошо, что Анри Лассег вовремя сумел ускользнуть. Пять лет тому назад, когда на него накинули сеть, он представлял собою недурную добычу. Окончил Высшую нормальную школу, метил в профессора. В ту пору он как раз заканчивал диссертацию. Ну а кроме того, владел недвижимостью. После смерти мужа Марта ничего не стала продавать. Она решила поселить у себя на земле семейство испанских беженцев, пока сыновья не решат, что делать с участком. Но поскольку младший брат стал священником, Анри являлся по сути дела единственным наследником, и теперь, после развода, земля, по всей очевидности, перейдет к Лаказам. Потому как у них такое уж правило: что твое, то и мое, но не наоборот. Мужа-то они еще, пожалуй, отпустят… да и то как сказать. А вот землю — землю не отдадут. Это же деньги, на которые можно протянуть несколько лет. А семейка очень в них нуждалась.

И, конечно, этот несчастный Анри даст себя обобрать. У него никогда не было собственнических чувств. Он терял книги чаще, чем учил по ним уроки. А ранец! Такой ранец стоит описать: три хлебные корки, водяной пистолет, двенадцать резинок (он обожал их жевать), полкнижки для чтения. А тетради? Где же твои тетради? Конечно, потерял, как всегда. Да ведь там письменное задание в двести строк! Так точно, мосье! И несмотря на это, в двух случаях из трех он был первым учеником. А в третьем — последним без всякой видимой причины. Неплохо успевал по французскому языку, но куда лучше — по арифметике. Был менее аккуратен, чем брат, но быстрее все схватывал. Я мог бы держать пари, что он посвятит себя науке. Возможно, пойдет в Политехнический. Но Марта настаивала на Высшей нормальной школе, — как Эррио, говорила она. И вот Анри уже под сорок — в эти годы за спиной Эррио была блестящая политическая карьера. Правда, и Анри, если бы захотел… Жаль, что не захотел — может, стоило чем-то немного поступиться, и он прошел бы в мэры Сарразака от левых. Или даже попал бы в парламент при Четвертой республике, а там стал бы и министром. Скажем, национального просвещения, как Дельбос или Бильер. Когда-нибудь, глядишь, вспомнил бы и школу… и своего старенького учителя Фредерика Тастэ. Вот была бы речь на похоронах — сам министр выступает! Господин префект, господин мэр, дорогие мои соотечественники… Анри умел красиво говорить, когда хотел.

Но хотел он не часто. Он был скорее поэтом, чем оратором. Время от времени в газетах появлялось упоминание о сборнике стихов, который он издал в Париже несколько лет назад. Тастэ не читал его, решив раз и навсегда, что все написанное после Виктора Гюго недоступно его пониманию. Но он, конечно, лучше других понимал, что хочет сказать поэт. Ведь жизнь все равно что ранец школьника. Бывают ранцы аккуратные, тщательно уложенные, а бывают и другие — три корки хлеба, дюжина резинок, всякие глупости, и все же они милы твоему сердцу, потому что они забавляют тебя и чем-то радуют, — детские шалости, которыми дорожишь больше, чем вещами серьезными, вроде, например, этой круглой бороды, которую Анри вздумал отпустить через некоторое время после того, как получил кандидатское звание. Ну и смеялись же над ним! Марта была в ярости. Нет, он, право, невыносим, этот мальчишка! Хорошо, мамочка, я ее сбрею! И все же целых три года он ходил с густой черной шерстью на щеках и на подбородке, придававшей его узкому лицу доброе и в то же время загадочное выражение и так не вязавшейся с преждевременной лысиной, которая — хе-хе! — скоро вытеснит последние волосы с его головы. Тастэ сидел так, что видел Анри в профиль. Не лысина, а настоящая тонзура. Интересно, такая же она роскошная у его братца кюре? Сейчас об этом трудно судить, потому что Жан стоит лицом к пастве, раздавая облатки. Отсюда, во всяком случае, казалось, что щеточка волос на голове этого отставного военного еще достаточно густа. В эту минуту он как раз положил кусочек тела господня на острый язык Мадлен.

Анри повернул голову, чтобы полюбоваться сценой, которая разыгрывалась в нескольких шагах от него. Кто знает, о чем он думал. Уж, конечно, не о приятном. На лбу у него залегла гневная складка — впрочем, не гневная, а скорее злая. На кого же он злился? На брата, жену или господа бога? Наверно, на всех троих вместе.

Надо сказать, что, за исключением Марты и Жана, все Лассеги иронически относились к пастырям господним. И началось это не вчера. Тастэ хорошо знал деда, бывшего рабочего на лесопилке у Лаказов, которого уволили за то, что он возглавил забастовку бондарей в 1905 году. Вся семейка была красная, причем самого яркого оттенка, а в ту пору это кое-что означало. Означало прежде всего нужду для тех, кто не желал смириться. Но старик был тверд как скала. У жены его на берегах Гаронны был небольшой фруктовый сад, который она унаследовала от родителей. Менее чем за десять лет нечеловеческого труда он превратил этот участок в фруктовую плантацию, которая накануне мировой войны давала немалый урожай. Потом, в 1917 году, двое его старших сыновей один за другим погибли на фронте. Старики умерли от испанки, а третий сын вернулся домой с простреленными пулеметной очередью легкими.