Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

— Я знаю эту фразу и по-гречески…

— Он и досаждает-то мне как раз тем, что не существует. Правда, если бы он существовал, то было бы, наверно, еще хуже, потому что я не верю в него.

— Hutos gar êgapêsen ho Theos ton kosmon, hôste ton huïon ton monogenê edôken… [25] То же по-гречески.

— Собственно, в бога нельзя поверить, если не веришь в него… Вот.

— Я хочу пить, — сказал Теодор.

— Сейчас приготовлю еще немного пунша, но только по-гвиански.

Анри жил на втором этаже фермы Эрнандесов, старинного дома, издавна принадлежавшего семейству Лассег. Тут его мать провела свои последние годы., Приезжая в отпуск, он неизменно останавливался в комнате, уставленной книгами, где жил, когда еще был школьником. Он привозил туда из своих путешествий то что-нибудь из мебели, то циновку, то безделушку. Плетеный бар из пальмовых листьев прибыл с Кубы.

На баре стоял допотопный телефон. Проходя мимо, Анри с улыбкой погладил его. Телефон зазвонил около десяти, когда Анри вернулся домой в сопровождении захмелевшего Теодора, который согласился зайти к нему после обеда у Кошей выпить стаканчик вина. Звонила Мадлен.

— Алло, Анри… Ах, ты, значит, дома! Я уже несколько раз звонила тебе сегодня, но никто не отвечал.

— Я обедал в гостях. Чем могу служить?

— Анри, это правда, что ты подал заявление на замещение вакансии в университете?

— Тебе это уже известно? Телеграф в местных джунглях работает отлично. Это опять аббат Ведрин тебя просветил?

— Нет, я была сегодня днем в Бордо. И встретила Лабурдета. Он, видимо, считает, что ты пройдешь.

Лабурдет занимался современной историей, и, по всей вероятности, именно он будет докладывать совету о кандидатах на замещение вакансии по кафедре истории колонизации. Анри знал его по лицею Мишеля Монтеня, где тот преподавал. Лабурдет защищал диссертацию на тему о винном рынке Бордо в XIX веке. Эта милая специальность наложила отпечаток на его характер — он был человек покладистый, остроумный и веселей.

— Лабурдет — оптимист.

— Но это серьезно? Ты в самом деле подал заявление?

Голос ее звучал взволнованно. Анри это почему-то разозлило.

— Ну а тебе-то что?

— Я подумала… не означает ли это…

— Это означает, что я подал заявление, — и все, точка. Нигде не сказано, что они возьмут меня.

— Но ты остаешься, ты хочешь остаться?

— Послушай, я подал заявление, чтобы насолить Ренару. Что же до остального, то я еще ничего не решил, хотя в одном ты можешь быть уверена: я все сделаю, чтобы насолить Ведрину, Бриу… и прежде всего тебе!

— Анри!

— Да еще доктору Лапутжу, конечно!.. Чуть не забыл про него… Передай ему, что я очень огорчен и искренне сочувствую: придется ему еще какое-то время тебя потерпеть.

Но на душе у Анри было не очень хорошо, когда, произнеся эти слова, он бросил трубку. Мадлен, наверно, плачет сейчас. Она становится некрасивой, когда плачет, такой некрасивой, что просто сил нет. Вернувшись из Бордо, она все это время, должно быть, ждала разговора с ним — сидела у себя в комнате, тешась смутной, нелепой надеждой. Время от времени она спускалась в большой мрачный вестибюль дома Лаказов и вызывала номер сто шестнадцать.

— Не отвечает, мадемуазель? Позвоните еще…

А когда дозвонилась, получила душ. Как это низко… Нельзя сказать, чтобы ему было стыдно, но как-то неприятно. Разочарование — ужасная штука, от которой все в тебе восстает. Ребенок, у которого отобрали кусочек постного сахара; щека, подставленная для поцелуя и получившая взамен пощечину; праздник, заканчивающийся унылой тоской… Удар дубинкой — пожалуйста, но не тогда, когда человек доверчиво тянется к тебе. У Мадлен должно было хватить здравого смысла не звонить ему, но она сделала это от чистого сердца. Ее эгоизм объяснялся своеобразной наивностью, наивностью почти детской… В ее возрасте это даже не забавно. Какая участь ждет ее?..

Анри вздрогнул. Теодор, полулежа в кресле, мутными глазами смотрел на него.

— Пожалуйста, двести тринадцатый, мадемуазель.

Три звонка. Он сразу узнал голос.

— Это вы, Катрин? А Мадо где-нибудь поблизости?

— Алло, Анри? Нет. Она поднялась к себе… Нельзя сказать, чтобы на нее сейчас приятно было смотреть. Что вы ей сделали?

— Да ничего… Просто был немного груб. Скажите ей, что я сожалею об этом.

— А вы не хотите сами ей это сказать?

— Нет, нет… Передайте, пожалуйста.

Трус! Это позволяло не вступать в объяснения, ни к чему не обязывало, а совесть успокаивало. На другом конце провода Катрин молчала, но Анри казалось, что он слышит ее мысли.