Фигль-Мигль - Долой стыд

Один раз я особенно пожалел об отсутствии под рукой Германа. Вы заговорили о политическом думском масонстве начала двадцатого века; вам нужен был сведущий оппонент, а я только вежливо хмыкал. И дохмыкался: уже через несколько лет мне в руки попала книжечка Бориса Николаевского «Русские масоны и революция». Купил я её чуть ли не под знаменитым забором у Гостиного Двора. (Не помню, когда поставили этот забор; в середине девяностых казалось, что он был вечно. «Стена Плача» . Там продавали порнографию, а также ультралевые и черносотенные газетки и брошюры: ободранные несчастные люди, грязь под ногами и бессильная ненависть в воздухе; сам этот жуткий забор, серый поток выходящих из метро; жупел для интеллигенции, притча во языцех. Мои знакомые пробегали мимо этого места в ужасе.)

Между тем Борис Николаевский был не презренный красно-коричневый, а социал-демократ, враг большевизма, эмигрант, уважаемый исследователь, доброжелательный хроникёр подле действующих лиц. Всё то, о чём Герман говорил со злобой и горечью, Николаевский изложил с большой симпатией к людям и с полным одобрением их деятельности. Либеральный, здравомыслящий, с насмешливой брезгливостью отвернувшийся от правых «бредовых измышлений» человек на голубом глазу пишет, что обширный заговор всё-таки существовал: как это понимать?

С наилучшими намерениями Борис Иванович рисует вгоняющий в оторопь портрет всемогущей, изначально одиозной, широко раскинувшейся и глубоко — даже и спустя сорок лет после постигшей её неудачи — законспирированной организации. Да, товарищ майор; вам я, как разумный человек, не поверил, а Николаевскому поверить пришлось. Историку, который одобрительно говорит, что во Франции после дела Дрейфуса масонские ложи выполняли функции правительственных органов, были душой воинствующего антикатолицизма и превратили армию в скопище трепещущих перед чистками наушников.

Обманули нежелательных братьев, вычистили и реформировали ложи с точки зрения политической целесообразности? Так и следовало поступить. «Вполне надёжными» признавали только религиозную индифферентность и республиканские симпатии? А как же иначе. Половина Верховного совета всех российских лож — депутаты Государственной думы? Очень предусмотрительно. («Увидев список Временного правительства, я сразу понял, откуда явились некоторые малоизвестные имена».) К Февральской революции «карбонарской сетью» была покрыта вся Россия; масоны захватили легальные общества — Вольно-экономическое, Техническое — и раскидисто вербовали в армии, причём только молодых офицеров.

И как им это удалось? Скажу одно: тебе всё удаётся, когда ты заодно с историческим процессом.

Как удалось. Никому так прямо не говорят между супом и говядиной: а не хотите ли, кстати, вступить в масонскую ложу? К кандидату сперва присматриваются, потом намекают. Здесь много обаяния именно тайны, клятвы, братского «ты» с министрами. Николай Некрасов (примечательный человек. После революции у него хватило духу не уехать и наглости — взять фамилию Голгофский) говорил друзьям, что его идеал — «чёрный папа», которого никто не знает, но который всё делает, и опять какой-то гвардейский полковник при посвящении клялся убить, если нужно, царя. (Что ж им так неймётся, гвардейским-то полковникам. «Тень Павла Первого вставала над троном Николая Второго». И не заняли ли в наши восьмидесятые место гвардейских полковников советские офицеры госбезопасности?)

Кстати о гвардии: тот молодой человек протестовал против смешения масонов с ненавистными иллюминатами, масоны для него остались красивой забавой из блаженных времён Лопухина и Ивана Перфильевича Елагина. Он и декабристов, как вы помните, старался обелить. Подавление восстания сквозь зубы одобрял, а людей этих, за редкими исключениями, любил и не мог простить Николаю Первому отсутствия амнистии либо реформ через некоторое приличествующее время. Бог мой, какие же сложные отношения у него были с государем Николаем Павловичем! Этот царь его завораживал. Сегодня он уверял, что Николай Павлович своим упрямством, привычкой во всё соваться лично и отсутствием административного таланта погубил Россию прежде и вернее своего наследника, завтра — что только такой упорный, храбрый и самоотверженный человек мог поднять такое каторжное царствование, а в промежуток между сегодня и завтра ухитрялся втиснуть мысль, что в девятнадцатом веке вообще было поздно спасать отечество и можно лишь отсрочить катастрофу (что сделали) и подготовить людей (чем пренебрегли).