Фигль-Мигль - Долой стыд

Мой собственный рабочий стол в издательстве, где я провёл тридцать лет и три года, был той же породы. Не представляю, как он мне достался — главный редактор на него за что-то осерчал или раздобыл ещё краше; у этого сильно пострадало сукно, и, кажется, в блокаду его пытались разрубить.

Восседать — вот правильное слово, достойное такого стола. Я к нему скорее лепился. Как ракушка к скале или днищу боевого фрегата. Я, рукописи, справочники — всё умещалось. Он занимал три четверти моей конурки, оставляя место только для вешалки и предлагаемого посетителю стула. Герман здесь сидел накануне похорон.

Я много об этом размышлял и теперь думаю, что он приходил, чтобы что-то объяснить, но ему не достало мужества. Не повиниться, нет-нет. И даже не обвинить кого-то другого: вас, КГБ в целом. Какие-то факты жгли ему язык; что-то совершенно определённое. Он что-то видел, слышал, подслушал. И не сказал мне ничего.

Может быть, дело было вовсе не в трусости, может быть, он решил, что я не в себе от горя и не захочу понять его жертвы: бесценной информации, с которой он не хотел расставаться за здорово живёшь.

(Бесценной с его точки зрения. Никогда не думал и не думаю сейчас, что в руки Германа могло попасть какое бы то ни было сокровище.)

Вас я увидел только месяца через три.

(А для вас сокровище могло обнаружиться в самых грязных, ничтожных или бессильных руках; незамаранное, сверкающее. Ну да что уж об этом.)

Месяца через три, случайно. (Да, случайно. Зачем бы я вам мог понадобиться теперь?) На похороны вы, разумеется, не пришли. (Нищенские, страшные, одинокие.) Были родственники — тонконогие траурные старушки, — несколько человек из университета и я. (Вот ещё одна загадка. Я привык думать о нём как о популярном молодом человеке. Популярном: что, оказывается, не значит всеми любимом. Его знали, о нём судачили. Проводить не пришли. Приложили ли к этому руку ваши коллеги, из опасения получить под видом похорон демонстрацию? Скорее то была оловянная мелочность, которая отличает все спецслужбы и пугает нас больше, чем их всемогущество и жестокость. А ещё скорее — новая для меня мысль — КГБ был ни при чём, и мало ли у нас редких людей погребли в пропавших с лица земли могилах при полном равнодушии публики.)

Значит, случайно. Перекинулись парой слов без жестов и объяснений — но со временем, нечасто и нерегулярно, вы стали ко мне заходить. Всё туда же, в служебный мой кабинет, укромный угол, незримую крепость в тени рабочего стола.

(Нет, отчего же, очень даже зримую. Сам стол и всё, что стенами и башнями на нём громоздилось. Крепостные сооружения... донжоны...)

Я всё ждал, когда же вы столкнётесь здесь с Германом, но этого не произошло. Не знаю, кому каким боком вышла бы такая встреча, но я её хотел и, представьте, пытался подстроить: нечаянную очную ставку. Да-да; вписал Германа в свой ежедневник и при случае открыл так, чтобы вы могли увидеть.

(Тогда это называлось не ежедневник, а «деловой блокнот на каждый день». Сделано было явно для начальства, и, помимо граф «что сделать», «где необходимо быть», «позвонить», наличествовали графы «вызвать» и «принять». Со школьническим удовольствием посещение всех, кто считал себя вышестоящим, я заносил в раздел (наименьший, к сожалению, по объёму) «вызвать»: главного редактора, самых чванливых членов СП, Главлит, отдел культуры горкома. Ну, впрочем, ни с Главлитом, ни с горкомом я лично не соприкасался.)

Вписал, дождался, подсунул — и до сих пор не знаю, каковы были и были ли последствия.

(Однажды — не забыли, товарищ майор? — тот молодой человек рассказал нам, какой роман надеется когда-нибудь написать. Знаете, говорил он, романы можно представить в виде зданий разного облика и назначения, замки, терема, избушки, казармы, складские помещения, многоквартирные дома, прекрасные особняки всех стилей; мой роман будет не как прекрасный особняк, а отражение прекрасного особняка в воде — он говорил и улыбался, — представьте, он отражается, с блеском окон и львами по бокам широкой лестницы, а по воде в это же время идёт от ветра и движения самой воды рябь, в глубине ходят рыбки, и ещё глубже — травы и загадочные камни, руины на дне, и он отражается, освещаемый закатным или полуденным солнцем, дышит, и вода движется, движется... вода и всё, что в ней и под ней. «Не пугайтесь, А. Л., — сказал он, улыбнувшись. — Когда-нибудь, ещё очень нескоро». Теперь никогда никто.)

Только в этом романе, товарищ майор, можно было достоверно отобразить наше кружение друг подле друга: рябью, рыбками, полунамёками. Вы, конечно, можете, если хотите, увидеть себя чем-то более основательным — колодой на дне, псевдо-античным обломком. Себе лишь тягостным паденьем туда, на дно, к другим каменьям.