Фигль-Мигль - Долой стыд

Заявлял, что он масон.

Он похвалялся, и я был впечатлён. Он и хвалился-то, поскольку знал, что произведёт впечатление, — не перед Германом же ему было перья распускать. Помню его, охваченного лихорадкой восторга и возбуждения, и себя, выражающего ошеломлённый интерес. (Немного было в моей жизни желающих поверять мне свои секреты, и особенно среди тех, кто знал, что я их сохраню. Почему так?)

Ну а параферналии? спросил тогда я, потому что мне действительно было любопытно. Белые кожаные фартуки, белые лайковые перчатки... молотки? (Каменщик, каменщик в фартуке белом, что ты там строишь, кому...) Молоток в этом ряду виделся мне предметом наиболее доступным в Советском Союзе восемьдесят девятого или девяностого года, и воображение тут же выложило на прилавок образцы, от солидного плотницкого инструмента до блестящего и невесомого докторского молоточка. Но — то ли потому, что до фартуков и молотков дело не дошло, то ли оттого, что фартуки и молотки и содержали для него главную тайну, — новообращённый масон ответил очень уклончиво. Промямлил что-то, и я его не пытал, а когда он намекнул, что мог бы свести «с ними» и меня, вежливо уклонился.

Вам я тогда не сказал ни слова.

Теперь и вчуже это кажется нелепостью, бредом: масоны, иллюминаты, КГБ — и мы посреди этого, простые советские люди. Бессвязная речь, товарищ майор, но вы поймёте.

Справедливость требует, чтобы людям давали шанс. Милосердие требует, чтобы людям давали второй шанс, после того как они просрут первый. Я пообещал девушке с синяками приглядеть за Павликом Савельевым, внутренне гадая, сколько раз ей понадобится наступить на эти грабли, чтобы наконец остановиться.

Не то чтобы я всерьёз собрался помогать. Её я хотел успокоить, это правда, но что до Павлика, спасти его могли бы только открытый скандал или бегство на Камчатку, на что такие, как он, никогда не отваживаются.

Я поговорил с парнем, который отвечал у нас за Имперский разъезд. Имперский разъезд сидел у него в печёнках.

— Ну а что твой информатор?

— Который из? — спросил коллега мрачно. — Трудно найти, кто там не стучит. Барабанят, как зайцы, и с тем же смыслом. Обнаружили, прикинь, что против них составлен заговор. Спрашиваю: уж не масонский ли? Очень, отвечают, возможно и ничуть не смешно. Они, оказывается, представляют серьёзную угрозу для мирового правительства. А наше собственное правительство, ясен пень, у этого мирового — филиал, хотя и делает для населения вид, что честный кровавый режим. Кира, что вообще у людей в головах?

Пока я слушал и припоминал, в моей собственной голове оформился небольшой план. Выйдя в коридор, я позвонил Савельеву и назначил встречу.

Но дело не в ней.

Я мог пойти по другой улице. Я мог пойти в другую сторону. Я мог не пойти, а поехать — часом раньше, часом позже. Я мог их не увидеть. И после я себе говорил, что мне повезло, что я их увидел, но что ни скажи, я очень хорошо знал, что предпочёл бы не знать ничего.

Штык и Худой сидели на скамейке спиной ко мне и ожесточённо ссорились. Это была именно ссора, а не спор.

Я был удивлён неимоверно. Настолько, что чуть было не подошёл поздороваться. Если Штыку плевать на собственные золотые правила конспирации, мне-то чего не плюнуть? Но передумал, а на следующем общем сборе спросил Максима в кулуарах, что стряслось.

— В смысле?

— У тебя со Штыком.

— Меня с ним постоянно трясёт. Неделю не видел, а как увидел, сразу устал.

Неделю? переспросил я сам себя. Ты вчера чуть не свернул ему шею при всём честнóм. Поражаюсь, куда смотрит полиция.

— Неделю не видел...

— Ну да. С прошлого раза.

Но я не собирался выводить его на чистую воду. (Сразу.) У человека всегда есть причина солгать, может быть, даже уважительная.

— Ты не думал, куда мы катимся?

— Я думал, что в этом смысле не придётся думать вообще. Ставим задачу, выполняем, пережидаем, переходим к следующей. Всё.

Я вспомнил один из разговоров со специалистом. Какая ирония в этом названии, говорил Станислав Игоревич, и никто её не чувствует. Почему они не назвали свою богадельню Фонд Победоносцева, или Каткова, или хоть Юрия Самарина? Бог мой, даже Сипягин был в разы более идейный человек, чем Плеве! Плеве — это ведь тот, кого сейчас называют «технократ». Он заботился лишь о деле, о технической стороне, чтобы дело шло хорошо и ловко. А почему и куда — чёрт его знает, да и какая разница. «Не моя сфера ответственности». Удивительно, как ему это ставили в вину среди своих же, бюрократов и правых. Победоносцев его презирал — но и Витте презирал тоже. Витте о Плеве как говорил? «Лишь умный, культурный и бессовестный полицейский». Притом что и самого Витте считали технократом, инженерски равнодушным к идеям и истории. Пётр Николаевич презирает технократию не меньше Победоносцева и, поглядите, кем украсил свой иконостас!