Лера Манович - Первый и другие рассказы

— Замерзла, что ли?

Окинул её нахальным взглядом. Придвинулся.

Она отклонилась.

— Вы что?

— Давай на ты.

Она снова отодвинулась. Он усмехнулся. Положил руку на её острое колено. Лариса вдруг подумала об удобном ношенном бюстгальтере, который она надела утром.

— Слушай, хватит. Ты ж... не на чай с куличами шла.

Она встала:

— Я пойду!

Он схватил её за запястье, сильно дернул. Лариса плюхнулась назад на диван. Он обхватил её плечи как будто ласково, но крепко. Зашептал на ухо:

— Ну, что ты. Что ты...

Притянул к себе. Коротко чмокнул в губы. Она хотела вывернуться, но не смогла и уткнулась носом в расстегнутый ворот его рубашки, почувствовав резкий запах одеколона. Его рука легла на Ларисино плечо и потянула вниз. Пуговицы скользнули по лицу, царапнув лоб.

Он закурил, глядя, как она мечется по комнате, собирая разбросанные вещи. Как, стыдливо ссутулясь, одевается, оскорбленная собственной наготой.

В коридоре, прежде чем открыть дверь, мужчина порылся в куртке, протянул деньги.

— На такси. И... пригодится.

Она подняла бесцветные от унижения глаза.

— Не переживай — я чистый. Каждый месяц проверяюсь.

Помолчал. Потом, не зная что еще сказать, добавил:

— С праздником.

Она стояла прямая и страшная в своем старомодном пальто. Выбежал кот. С урчанием стал тереться о её ноги. Мужчина лязгнул замком.

Поздно вечером, уходя из квартиры, он заметил под вешалкой пакет. Раскрыл. Купальник, влажное полотенце со старомодным цветастым рисунком, растрепанная мочалка. Отдельно лежало розово-голубое пасхальное яйцо, аккуратно завернутое в бумагу.

Он на секунду замер над жалкими этими вещами, почувствовав страх. Торопливо вышел из квартиры, подошел к мусоропроводу. Ржавый ящик не хотел открываться до конца, он затолкал пакет в щель и с силой прихлопнул. Жалобно хрустнула яичная скорлупа. Пакет с тихим шелестом полетел вниз.

Мужчина выругался и вызвал лифт.

Я тогда сам себе сказал: ты этого не сделаешь! А сделаешь — гореть тебе в аду! У тебя их семьдесят восемь было. Ты их считал даже. Как мудак.

Помнишь? Весна, «Аквариум» играет, пылинки кружатся в лучах солнца. Бреешься перед зеркалом, рожей своей любуешься — и вдруг сбился! Семьдесят восьмая или семьдесят девятая? Она уже в дверь звонит, а ты все стоишь и никак не можешь вспомнить. Потом уже, когда ночью на балконе курил, решил — семьдесят восьмая. Фору дал. Любви. Мудак.

А Таня. Она же совсем другая. Тоненькая вся, смешная. Зубы немного мельче, чем надо. Хохочет, доверяет. С ней потом только две дороги — либо в мужья, либо в подлецы. Ты ж знал.

Зимой думал — влюбился. Даже снилась. Она тогда перевод делала. Песня на сербском. «Рингишпиль». Смешно так пела: «Деревянные лошадки тихо кружатся, спешат»... Шапка меховая. Глаз не видно. Только кончик носа и смеющийся рот. Ты тогда в Андорру с очередной своей на Новый год уехал. Скучал страшно. Как-то смс ей написал «без тебя деревянные лошадки грустно стоят»... Потом закружился как-то, забыл. Потом апрель.

Шли после занятий по Тверскому бульвару. У нее еще сапоги смешные — голенища широкие, а ноги тонкие. Рассказывает что-то. Киваешь. А сам, как пес, ловишь носом и брюхом весенний воздух. Она после зимы бледная, профиль грустный. Хочется взять его в ладонь.

На улице почти тепло. Говоришь ей: торопишься? Она радуется, головой качает: нет. Ты: посидим? Сел на скамейку. На колени показываешь в шутку. Она смеется, села рядом, смотрит. Вот черт! Так смотрит — что хоть сердце из груди доставай. Но ты собрался, сосредоточился. Начал. Ты ж умеешь, когда соберешься. Говоришь-говоришь, и знаешь, какие у тебя глаза сейчас. Семьдесят восемь раз знаешь, если с форой. Потом еще стихи, ты ж умеешь. «Невинно, с той же простотой, с какой зовут на чашку чаю, мне все изменят — вплоть до той, которой я еще не знаю»...

Она смеется, серьёзнеет, жалеет. Так честно всё у нее, что вдруг самому себя жалко. И ты руки её целуешь холодные.

— Таня, тебе холодно? — Смеется, кивает.

— Таня, хочешь я на колени перед тобой встану?

Пугается, тянет за воротник пальто: вы что? Да что с вами?!

— Таня, да ты замерзла совсем. Я тут... недалеко. Чаю...

Дома. Прямо в коридоре целовать её начал. Она сжалась вся, но, чувствую, подалась... На руки её подхватил, несу, на ухо шепчу. Господи, что шепчу!

Лицо сосредоточенное. Улыбаться перестала. Без одежды некрасивая. Спереди некрасивая. Рот приоткрыт, зубки мелковаты. И сзади. Тоже некрасивая. Волосы тонкие, примялись на затылке. Шея под ними белая, жалкая...