Юрий Пупынин - Забытое убийство

— Я изменилась? — спросила Аня.

— Да. По-моему, волосы стали виться сильнее.

— Это завивка.

— Зачем?

— Валере нравится.

— Как у него дела?

— О, они вовсю работают. Правда, есть проблемы. В письме он ругает вашего Жору, а заодно и тебя.

— Не будем об этом. А ты чем занимаешься?

— Пишу статью о Куинджи. О том, что в его работах важнее не цвет, а свет, точнее, контраст света и тени. О том, что он прекрасный колорист, знают все, но в нем пропал великий график, и если бы он побольше оставил рисунков, акварелей и гравюр, то мы были бы потрясены. У него фантастические цвета как раз потому, что для него противоположение света и тени на первом месте. Понимаешь, он чувствовал не только цвет, но и тень цвета в другом цвете, например, синюю тень желтого в зеленом.

— Мне кажется, я слышал от Валеры что-то в этом роде.

— Да, мы говорили с ним...

Винсент Григорьевич, вспоминая эту встречу, смотрел на себя со стороны и ничего, кроме неловкости за молодого и, на его взгляд, глуповатого Весика, не ощущал. Как! Не разглядеть элементарной химической завивки! Пригласить ее, специалиста по живописи, в Русский музей! Отнять у нее время! Разинув рот, слушать о Куинджи! Еще подумает, что захотел получить бесплатную экскурсию.

Но я, как автор, наблюдавший эту сцену вместе с Винсентом Григорьевичем, должен отметить, что ни бедный Винсент Григорьевич, ни Весик не видели истинной Ани. Они, вообразив ее светочем и далекою звездою, не хотели замечать ее земных страданий, ее гениальной реакции на Весикову беспомощность, ее деликатности и ее простоты.

Что было делать тонкой и тактичной девушке, не знавшей ни математики, ни тем более топологии, но заметившей проблески в косноязычии молодого человека и от нежной жалости захотевшей ему помочь? Естественно, она попыталась переключить его внимание на свою внешность. Раз она ему нравится, пусть отметит позитивные изменения в том, как она выглядит. Может быть, тогда его язык освободится и обретет живые слова. Иначе говоря, вопрос «я изменилась?» означал «не правда ли, я похорошела? Что именно переменилось к лучшему в моей внешности?».

Казалось бы, этот второй, символический этаж ее вопроса мог бы быть доступен нашему герою, сильному в разнообразных приемах многократного абстрагирования! Но он не разглядел дружески брошенного ему спасательного круга в простом вопросе, он принял простой вопрос за просто вопрос.

Увидев, что Весик ничего не понял, и мысленно улыбнувшись этому (но и пожалев его), Аня была вынуждена вернуться на первый этаж, на котором слова не имели тайного смысла. Она заговорила о своих профессиональных делах, которые, как она знала, его искренне интересовали.

Ее рассуждения о живописи доставляли удовольствие всем. Прежде чем высказаться, она на какое-то время задумывалась и смотрела поверх голов, окон и пейзажей, высматривая не то вдали, не то в себе удивительные вещи. Более всего завораживали ее трактовки картин. Из всего — даже из статического пейзажа или сонного портрета — у Ани получался небольшой рассказ, сплетающий жизнь художника, историю живописи, человеческую психологию и философию, а также житейскую мудрость в нечто вроде притчи или новеллы. Аня была великим интерпретатором и сопоставителем. Одна из первых ее статей называлась «Радуга в русской живописи», в которой она сравнила работы Саврасова, Куинджи, Сомова и некоторых других авторов, изображающих это веселое явление природы. Ее учитель, профессор Юсупов, говорил, что из названия этой статьи следовало бы исключить предлог «в».

Впрочем, она любила не только традиционную живопись, но и авангард: Малевича, Татлина (Весик их не любил, считая математическую сторону их работ абсолютно безвкусной). Ее воображение умудрялось разглядеть в кажущемся живописном хаосе некую гармоническую точку: славный, теплый домик на берегу озера, тайно построенный живописцем, думавшим, что никто не узнает, из какого места он посылает в мир свои гневные, скорбные или просто эпатирующие произведения. Именно благодаря этому хаос в ее аналитических новеллах ощущался по-настоящему хаотическим, скорбь художника — ужасной, а эпатаж дерзкого мастера действительно доводил до истерики или бешенства.

Ане пророчили судьбу крупного искусствоведа. Ей мешало только отсутствие сколько-нибудь явного желания выделиться. О Куинджи она упомянула лишь из жалости к Весику, которого, чтобы разговорить, как она поняла, нужно было, наоборот, отвлекать от себя самой и собственных чар. Не забывайте также, что Аня была замужем за Валерой и непременно любила его! Она просто обязана была контролировать свои чувства, что она и делала. Напоминаю, что в вопросе «я изменилась?» не было ни шага к флирту, а только стремление расшевелить зажатого поклонника.