Юрий Бедзик - Этаж-42

Гремел магнитофон, сиял прожектор. Виталик и Ванда выделывали на узенькой бетонной площадке замысловатые па. Виталик был в ударе. Ванда взвизгивала от восторга. Это ли не жизнь? Не молодость?

Только Петр Невирко курил, стоя у окна, заглушая в себе досаду и недовольство. Снова вспомнился разговор с Анатолием Найдой. Мало у него было неприятностей, прибавилась еще новая — с этим фильмом. Эх, была бы здесь Майя. Взял бы ее за руку, повел бы по ночному городу или в парк на приднепровских кручах, туда, где с эстрады гремит музыка, а на тенистых скамейках сидят парочки.

Опять Майка не выходила из головы! Сладостно было вспоминать, как она смотрела на него через зал, призывно и жадно, будто обещала что-то или хотела напомнить об их любви. Подумал, что, вероятно, и этот фотоснимок в газете видела, знает о его делах, в душе, может, и сожалеет, что так все вышло. А может, оскорблена его заявлением перед кинокамерой? Ведь отца ее обидел, критиковал перед всем белым светом. Стоило ли это делать? Говорят, хоть и казенная душа, однако и себя не щадит, в труде двужильный, работает как вол: оперативки, заседания, выезды на объекты, инспектирование цехов. Иной раз явится прямо на строительную площадку, наденет каску — и давай шуровать! Однажды гайки всю ночь прикручивал на металлических пластинах, когда «горел» план. Всех конторских заставил включиться в работу. Нет конторских, сказал, нет бухгалтеров, секретарей, когда дело горит. Нужно, — значит, нужно. Вот такой он, этот Гурский! Правда, во время этой шумихи не замечал никого, не снисходил до отдельных «единиц», а когда оставался с кем-нибудь наедине, то был резок и нетерпелив. «Я за комбинат отвечаю, а вы за свою голову! — отчитывал одного молодого прораба. — Помните: нам доверено огромное дело. Никаких жалоб слышать не хочу. Хоть руками ставьте панели, а чтоб норма была!»

Петру от этих криков всегда становилось не по себе. Что не жалел никого и себя самого — это правда. Но кричать-то зачем? Хочешь в лепешку разбиваться — разбивайся, но не выставляй себя на людях эдаким энтузиастом. Слава — она сама явится, не обойдет того, кто ее заслужил. Вот он, Петр, побывал в Лейпциге, его имя в газете упомянуто, статья о нем написана. А все-таки, что бы там ни болтали шутники, приятно слышать о себе похвальное слово. Жил себе неизвестный Петя Невирко, а теперь все узнают, кто он, какие у него золотые руки.

Когда был мальчишкой, отец, сельский плотник, бывший фронтовик, любил брать Петруся на руки и, пряча под рыжими усами довольную улыбку, принимался рассказывать ему свои военные бывальщины: как танкистом форсировал он Десну, как на Лютежском плацдарме в полночь их танковая бригада двинулась с зажженными фарами и с ревом сирен в атаку, как гнали потом фашистов до самого Фастова. За те бои отцу дали орден Красного Знамени, а товарищ его, Михайло Коршун, тоже водитель «тридцатьчетверки», Героя получил. Хороший хлопец, славная, отважная душа, погиб на Сандомирском плацдарме. В жизни, говорил отец, всегда кому-то больше везет, кому-то меньше, как сложится, но разве в том беда или обида, разве нет у тебя самой большой радости от мысли, что ты сделал для людей все, что мог, не покривил душой, не искал легких путей? «Сказали бы мне тогда на Сандомирском, — говорил отец с грустной задумчивостью на лице, — прими смерть вместо Михаила Коршуна, я и минуты бы не колебался, всего себя до последней кровинки отдал бы за товарища».

Петр вдруг подумал, что, если бы отец дожил до этих дней, большой радостью было бы для него увидеть газету с фотографией Петра; пускай бы ветеран узнал, как вышел на широкую дорогу его сын Петрусь. Соседи сошлись бы в хате, под старой грушей на лавочку уселись, завели бы чинную беседу о том о сем, а отец, словно нехотя, достал бы из кармана газету, развернул ее перед соседями: гляньте, мол, вроде физиономия знакомая, не узнаете? Петрусь мой, рабочая косточка, на всю страну прославился! И может, зазвенела бы в его сердце радостная струна, потому что не обошла их семью радость…

Виталик, наплясавшись, подошел к задумавшемуся Петру, крепко обнял его за плечи.

— Вот ты у нас какой, Петрусь! — словно угадал его мысли. — Товарищ Слава открывает перед тобой золотые ворота!

— А ты что, завидуешь? — спросил Невирко.

— Если по-честному, то немножко есть, — сознался товарищ. — Но не золотым твоим воротам. Я для почестей непригоден, как говорил мой дядька. Но жизнь у тебя пойдет теперь полегче, широкая дорога перед тобой открывается, пошел и пошел по ней. Заслуженный, передовой! Меньше загорать будешь на площадке — чаще в президиумах.