Шандор Ласло-Бенчик - В тугом узле

Вот к ним и отвел меня отец на воспитание. А вернувшись в Хидаш, он все продал. Мою часть вырученного он прислал мне, разумеется, не мне в руки, а Херманам: они должны были заботиться обо мне до тех пор, пока я сам не стану на ноги. После этого отец навсегда покинул наши места, уехал в Дунауйварош и стал рабочим на стройке. Встречались мы все реже и реже, а спустя три года пришло официальное извещение: его убили с целью ограбления. Отец очень экономно тратил заработанные деньги, откладывал, копил, надеялся потом обзавестись земельным участком, сколотить домик. Хотел начать все сначала, но уже не преследуемый злою судьбой и не должным никому, ничего и ни за что. Так он рассчитывал, так планировал. По слухам, он накопил уже десять тысяч форинтов… Нашли ли убийцу или нет, я так и не знаю.

У тети Жофи мне жилось в общем неплохо. Хотя я все-таки был для них неродным и оставался кем-то вроде пасынка. Крыша над головой у меня была, питанием у них я был обеспечен, и ношеная одежонка мне перепадала, и в школу я ходил, как надо. Это — все так, но не больше. Время, остававшееся от учебы, я должен был работать, попросту говоря — вкалывать.

Было у дядюшки Хермана два осла, Фрици и Юци. На них он временами совершал выезды. Была еще сонливая кроткая корова Борица. И каждый год он откармливал пять-шесть свиней. Дядя дома только распоряжался, а всю домашнюю работу надлежало делать тете Жофи и мне. Корову и ту доил я.

Мне в хлеву очень даже нравилось. Укроешься там — и хорошо. Я был единственным ребенком в доме и рядом с дядюшкой Херманом и его женой чувствовал себя не очень уютно. С животными мы хорошо понимали друг друга. Я даже разговаривал с ними. Дядя Херман заявил как-то, что я, мол, очумелый, и крепко отшлепал меня, добавив, что я плохо влияю на его животных. Конечно, они слушались меня лучше, чем его. Под его рукой и Фрици и Юци часто впадали в такое упрямство, что, сколько он ни хлестал их кнутом, а то и кнутовищем, ни ругань, ни палка не помогали — они не делали ни шагу. В такие минуты они, казалось, готовы были скорее сдохнуть, чем сделать хоть один шаг: в этом заключался их бунт. Дяде Херману к великому его стыду приходилось посылать за мной, подчас даже в школу, и я должен был со всех ног лететь к месту событий. По одному моему слову оба достойных осла тотчас же трогались с места и послушно трусили туда, куда было нужно. После этого дядя колотил и меня, потому что, по его словам, это я науськивал против него этих проклятых животных.

Осень 1956 года выдалась особенной. В один из дней директор созвал всю школу и потребовал, чтобы мы пели Гимн, после чего распустил всех по домам. А днем прибежал домой дядюшка Херман и заорал:

— Ну, слава богу, они уже убивают друг друга!

Надо сказать, что он не был пьянее, чем обычно, но вел себя, как заправский полководец. И тотчас же отдал приказ:

— Жофка, живо! Надо собираться!

Сборы начались с того, что он послал меня за выпивкой. Потом до вечера он разглагольствовал перед нами, чем дальше, тем с бо́льшим трудом ворочая языком, но и с тем бо́льшим энтузиазмом. Он обещал, что скоро станет очень богатым человеком.

— Шикарная торговая конъюнктура! — провозгласил он, безуспешно пытаясь чокнуться с самим собой.

Постепенно мы поняли из его слов, что страна охвачена огнем. В Будапеште идут вооруженные бои, но сильная смута и в провинции. А это, по его млению, должно привести к тому, что вскоре во многих свихнувшихся городах исчезнут продукты. И села наводнит огромное множество голодных бездельников, которые готовы будут отдавать золото за мясо, меховые шубы за муку, драгоценности за бобы. Так всегда бывает в подобных случаях.

На другой день он распорядился собрать все продукты, какие только есть в доме. И все приговаривал: «Мало! Мало!» Потом запряг обоих ослов в повозку на резиновых шинах и отправился на промысел. В течение четырех дней он колесил по селу и окрестностям, выклянчивая подачки. Он стучался во все ворота и в зависимости от того, как его принимали, и от того, что исповедовали в том или ином доме, просил пожертвовать что-то либо для повстанцев, либо для скрывающихся от преследований коммунистов, для сирот, для школы священнослужителей, для тюрем, либо для больниц. И обещал все что угодно: награды, премии, земное благоденствие или благодать в раю — кому что, опять-таки в зависимости от чьего имени обещал. На такие благородные цели ему в общем-то все что-нибудь давали: немного яиц, один-два батона домашней колбасы, кружку муки, фартук картофеля. А дядюшка Херман принимал все: мол, с бору по сосенке — лес будет. Правда, в конечном итоге он остался не очень доволен и, качая головой, приговаривал: «Нет, из этого не сколотить Америки!»