Шандор Ласло-Бенчик - В тугом узле

— Подлежит конфискации властями, — заявил он, зажав ее под мышкой.

В этот вечер мы долго сидели молча, как окаменелые, голодные и какие-то опустошенные внутренне.

Горькой истиной оказались слова песни, которую часто пела мама: «Горечь на душе и мрак: хоть и родственник, а враг…» Ведь Амбруш Хедели был тоже выходцем из Буковины и даже дальним родственником нам. Но кто может объяснить, почему в руках ренегатов и выскочек всегда злее и больнее бьет казенный бич?

В тот вечер у нас ни песни не спелось, ни сказки не рассказалось, ни поучительной истории не поведалось, не вспомнился и Шандор Петефи. Легли мы с молитвой, чтобы бог нас и впредь не оставил своей милостью.

Я никак не мог заснуть. Горечь переполняла меня до краев, я даже не плакал, а только трясся от бессильного детского гнева, прежде чем меня сломил сон. Мне не ужина было жалко и не обещанного ранца из заячьей шкурки, я просто не мог понять и осмыслить того, что произошло. А еще больше — того, что не произошло.

Почему отец не выступил против Хедели, почему не боролся с ним?

Почему не схватил его и не швырнул на землю, чтобы он провалился в нее? Почему не избил?

Почему разрешил, почему допустил, чтобы Хедели съел нашего милого зайчика, да еще и унес его шкурку?

Почему не одолел этого Хедели?

Именно в этот вечер кончилось золотое время моего детства, хотя сам я этого еще не осознавал. Я всегда так сильно был привязан к отцу, что у меня и в мыслях не было за что-то осуждать его. Я хотел стать таким, как он.

Позднее — уже нет. Словно какая-то нить оборвалась во мне. Я очень долго не мог ему простить случая с Хедели. Только теперь, по истечении многих лет, я запоздало начал что-то понимать в отце.

Возможно, конечно, что он был робок и слаб. Но он боролся за существование и был всегда настоящим работягой. Немногословным, исключительно кротким, исполнительным и услужливым человеком, на шее которого мог проехаться кто угодно. С жертвенной покорностью он, наверное, взошел бы и на эшафот. И почти со стыдливой уступчивостью он принимал и терпел все невзгоды, беды, удары и даже унижения.

Он и не умел преуспевать.

Но я никогда не слыхал, чтобы он или мать жаловались. Зато молились тем усерднее. И возможно, что как раз в этой всеобъемлющей кротости и заключалась главная сила моих родителей…

Только эта сила рано иссякла. Как-то весенним утром мама не смогла встать, даже двинуться. Она лежала неподвижно, молча, глядя на нас странно поблескивающим взглядом. Я примостился у нее в ногах, звал ее, но она не отвечала. Пока отец сумел вызвать врача, она уже умерла, тихо, так и не простившись с нами.

Я не знал, что она давно уже была больна. Никаких, даже самых маленьких признаков болезни я не замечал. Она выкладывалась вся без остатка, весело и покорно работала — ни вздоха, ни жалобы. Как же я мог что-то заподозрить? А была она как лампада, которая и тогда пытается светить, когда в ней уже совсем иссякло масло.

Мы остались вдвоем с отцом, осиротевшие, наедине с нашим горем. Жизнь стала сразу мрачной и безотрадной. Прекратились и вечерние беседы и рассказы отца на исторические темы. Напрасно я его теребил — он только головой качал и говорил, что я хожу в школу и теперь мне надо усваивать там все премудрости. Однако ко дню рождения он подарил мне книжку стихотворений Петефи.

Сельскохозяйственный кооператив тем временем начинал потихоньку процветать, правда, не для нас. Отец как-то нигде не находил себе места, ни дома, ни в коллективе: он как бы съедал самого себя. Им уже владела иссушающая его идефикс, что над нами тяготеет проклятье, что нам грозит погибель. И пожалуй, ничто его так не занимало, как найти средство спастись, избегнуть своей участи.

Когда мне исполнилось десять лет, отец сделал мне ящичек вроде чемодана — с таким новобранцы уходят служить в армию. Он положил в него мою лучшую одежду и мои школьные принадлежности, ящик взял в левую руку, правой взял меня за руку, и погожим ранним утром мы отправились в путь. Мы пошли в Какашд, расположенный километрах в двадцати от Хидаша.

Там жил Йожеф Херман, женившийся на двоюродной сестре моей матери, овдовевшей тете Жофи. Дядюшка Херман был местным хозяйчиком, да даже и не столько крестьянином, сколько, торговцем, разъезжавшим туда-сюда и приторговывавшим тем-сем. Тетя Жофи была у него третьей женой в доме, с первыми двумя он развелся. Детей у него не было. По сравнению с нами они жили, можно сказать, хорошо. Могли бы жить и лучше, но торговые сделки дядюшки Хермана, скорее, уносили деньги, чем приносили. А денег на еду и на вино он не жалел.