Александр Трофимов - Необходимей сердца

— До свидания, — с чувством облегчения сказал Володя попутчикам.

— До свидания, — ответил Дымов-старший, а его сын повернул морковное от катания на лыжах лицо и заговорщицки подмигнул Вове.

Володя сделал несколько шагов к подъезду и обернулся. Дымовы шли все той же веселой походкой, и Володе снова захотелось пойти рядом с ними.

«Наверное, хорошо идти рядом с отцом», — подумал он и пожалел, что никогда не узнает что это такое.

После работы я всегда иду до метро пешком. Я прохожу мимо булочной, от которой разносится манящий запах свежего хлеба. Я замедляю шаги, чтобы подольше вдыхать этот волнующий запах.

Проходя мимо магазинов, я всегда удивляюсь обилию времени, которое люди затрачивают на то, чтобы чуть лучше одеться, чтобы от них чуть лучше пахло, — словом, делают то, что соответствует выражению «быть красивым». Откуда это стремление блеснуть одеждой, цветом губной помады — и при всем том никогда нет очереди в Пушкинский музей, если, конечно, как говорят сейчас, «туда не привезли престижной выставки».

Я захожу в книжный магазин — это моя маленькая цель. Я люблю книги — даже вид их доставляет мне физическое удовольствие. Мне кажется, что они живые и пристально наблюдают за нами. Кого-то из посетителей они впускают под свои обложки, а кого-то выпускают, чтобы те продолжили жизнь, которую вели на страницах книг. Заглавия гипнотизируют меня. И мне хочется иметь все эти книги дома, чтобы постоянно смотреть на них и молчать вместе с ними, чтобы прожить жизнями всех людей, о которых говорится на страницах.

Рядом с книгами мне лучше, чем рядом с людьми, которые меня окружали сегодня. Какой-то свет пронизывает меня, когда я гляжу на книги, — может, это и называется благодатью?

Взгляд мой начинает плутать по окружающим лицам, останавливается на продавщицах, и мне кажется странным, что книгами — торгуют. Книги и торговля — понятия, ничего общего не имеющие, разве можно торговать книгами, ведь они — души тех, кто написал их. Книги и торговля: первое слово — все из нервов, второе — чересчур плотское. Представляю, как волнуются книги, думая, в чьи руки им предстоит попасть. И мне порой самому хочется быть книгой, стоять на полке, думать…

Выйдя из магазина, я перехожу узкую улочку и погружаюсь в переулок, дохожу до его устья, и мне радостно делается от мысли, что за этим переулком начинается другой и снова можно будет брести по узкому тихому тротуару, разглядывать старинные дома и думать о людях, которые жили здесь прежде и которые живут теперь. И дома кажутся мне книгами, а стены, лестницы, окна, подъезды — их страницами, только смысл, заключенный в них, мне неясен, но я чувствую, что разгадаю его, и разгадыванье приятно и увлекательно мне…

Странно видеть в готически высоком окне, вызывающем мысли о старине, неприхотливого ваньку-мокрого: и сюда добрался этот цветок, до таких вот домов с аристократической осанкой.

Уставшие кариатиды смотрели на меня так, будто ждали, что я сменю их, и я представил себя поддерживающим вон тот левый балкон, и о чем бы я разговаривал со своей каменной соседкой — уж она-то наверняка помнит и старинные разговоры, и объяснения в любви, и долгие беседы о литературе, и запоздалый экипаж, который расталкивает скопившуюся тишину.

А как люблю я невыветрившийся запах былого в высоких подъездах, таких просторных, словно призывающих, перед тем как подняться в комнаты, сбросить паутину уличной деловой суеты и стать наконец самим собой!

И я очень ясно вижу себя поднимающимся столетие назад по этой широкой лестнице, чувствую запах того лета и настроение той любви, и как бы переживаю их вновь, и долго стою, слушая удаляющиеся шаги современника. И трудно отвыкнуть от воображенной прежней своей жизни, и я долго блуждаю переулками фантазии, выуживая у нее все новые и новые подробности.

Как это много значит и сколько дает счастья возможность слушать переулки и дышать тем же воздухом, каким дышат эти спокойные стены, которые ничем уже не удивишь: ни словами, ни событиями…

А жизнь людей идет своим чередом.

Узкие переулки напичканы разными учреждениями, которые в этот час покидают веселые молодые женщины.

Одни из них с большими хозяйственными сумками, и походка их тяжка, другие — легкие, быстрые, ведут за собой взгляд как на поводке. И они кажутся птицами и бабочками, принявшими облик юных женщин, чтобы разнообразить свою полевую и лесную жизнь. И остается от них движение ветра, как от крыльев, и облака щебета. У женщин много схожести с птицами — вон та, в темном, медлительная, с быстрыми глазами, напоминает ворону, худенькая, быстрая, покачивающаяся — трясогузка, та, за которой скрежет словесный, — сорока.