Александр Трофимов - Необходимей сердца

— Да еще стаканчик выпейте. Путь у вас снежный, холодный, запаситесь теплом.

Татьяна Петровна вспомнила о снежной дороге, и ей захотелось подольше побыть в теплой комнате Настасьи Ивановны.

Почтальонше не слишком сильно желалось тратить время на беседу с неинтересной старухой. То ли дело у Елены Ивановны из третьего подъезда! Хоть и той под восемьдесят лет, а не дашь, ой не дашь! И то дело — муж профессор был, старичок, уж так ее любил, — покачала головой почтальонша:

— Бывало, идут по улице, а он ее за руку держит, как молоденький, да все в глаза заглядывает, а она в брюках модных, в косыночке, идет себе как утица. А дома у нее календарь на стене — большущий, иностранный, с картинками, и на стенах такие обои — я больше ни у кого не видела. А обезьянок вокруг — видимо-невидимо, разного цвета, размера, — и плюшевые, и деревянные, и из слоновой кости, и из мрамора, и изо всего прямо — муж из командировок со всех концов мира привозил.

И почтальонша снова вздохнула, — конечно, лучше сидеть у Елены Ивановны, кофеек попивать да про совсем другую жизнь слушать, но там приглашали редко к столу.

Настасья Ивановна, заинтересованная рассказом, слегка покачивала головой время от времени — то ли одобрительно, то ли удивленно. От горячего чаю она разомлела.

— Выросли бы мои дочки без войны, — продолжала почтальонша. — Война-то нас совсем детьми захватила, какая уж тут школа, выжить бы только! И выжили! Кору ведь ели! — Она замолчала, и Настасья Ивановна не мешала ее молчанию, все понимая. — Мать, бывало, пышку испечет — лебеда и чуток муки, уже праздник. Она печет, а мы, детишки, стоим рядом, смотрим на нее. Она отойдет от печи, заплачет. В поле картошка неубранная, весной, как только снег сойдет, в сырой земле картошку мороженую подбираем, отмоешь ее и сушишь на солнце. Потом в ступе ее толкли, через сито просеивали, — вот тебе и мука картофельная. А сейчас хлеб не хлеб, на землю, в помойку бросают. Да скажи тогда людям, что хлеб в помойку будут бросать… покажи такого человека… «Люди сложнее стали»… Мать черных блинов из картофельной муки испечет, мы едим, а она рядом сидит, не ест, нам чтоб больше осталось. В поле перед войной горох посеяли, его убрали подчистую — война. Соберется нас человек пятнадцать детей и в поле. А поле это за семь верст. Пятилетние и те ходили. Горох-то убрали, а стручок — он осыпается, растачивается. Вот его и собирали. Руки как сито, перебираешь землю… По горошине собирали. Кто в подол, кто в карман. Как издали объездчика увидишь, врассыпную, в болото, там кусты. Кого-нибудь догонит — хорошая у него лошадь была. Все карманы вытряхнет. Из земли горох-то брали, уже никто и не собирал бы его. А работа такая, вот он и гонял нас. Меня раз поймал. Я маленькая, лошадь прет на меня, испугалась, в слезы. Прости, дяденька, есть нечего. Куда там… Нас девять ртов было, двое померли, как живы остались — не знаю. Много всего было. Не расскажешь. А бомбы фашистские. Меня мать молиться научила. Он, гад, бомбы сыпет, а я на земле как червь лежу.

Помолчали…

— Ну, теперь уж точно пора, — поднялась почтальонша Татьяна Петровна.

— Конфет девочкам возьмите, — и Настасья Ивановна опорожнила треснувшую конфетницу двумя горстями. — Девочки сладкое любят.

— Балуете вы их, Настасья Ивановна.

У двери Настасья Ивановна вложила в жаркую ладонь гостьи еще с утра приготовленный рубль и услышала знакомое:

— Да что вы, зачем?

— Бери, бери, — властно говорила Настасья Ивановна, переходя на «ты».

— Спасибо. Наследила я вам.

— Ничего, вытру я.

Когда за гостьей захлопнулась дверь, Настасья Ивановна внимательно прошлась тряпкой по коридору.

Пенсия странным образом укрепила ее веру в себя. Бумажки похрустывали в довольных руках — почтальонша всегда приберегала ей те, что поновей, стараясь по-своему отблагодарить за гостеприимство. Настасья Ивановна просила почтальоншу давать ей рублями или трешками, чтобы денег было больше числом: ведь так приятно чувствовать их нежный вес, видеть в них быстротечную застенную жизнь, точно каждый, у кого побывали эти листья с дерева жизни, оставил им свое здоровье и сомненья. Мать играла ими, как дети фантиками, — раскладывала на столе, — то делая из них квадрат, то треугольник, даже пыталась изобразить из них круг, но этого у нее не выходило. Из фигур ей особенно нравилась елочка из бумажных денег — в ствол она клала те, что покрупней, а из рублей делала ветви. Однажды ей принесли пенсию одними рублями, и Настасья Ивановна исхитрилась сделать из них фигурку квадратного человека, и так ей этот человечек понравился, что она вместо глаз положила ему две монетки, и он долго красовался на столе, весело глядя на свою сотворительницу.