Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

О текстах я думаю не просто так. Я ничего не делаю без надобности. Я приехала в маленький литовский городок, чтобы участвовать в форуме по современной литературе. Меня предупредили о том, что перед вечерними писательскими чтениями надо будет что-то сказать приехавшим тележурналистам. А форум так и назывался «Северное лето. Притяжение текста». В нем, кроме литовцев, участвовали писатели из соседних балтийских стран и Скандинавии. В прошлом году здесь, в старой усадьбе, во время форума был страшный сквозняк. Со стен попадали фотографии в рамках, одному музыканту саксофон забило песком. Сильный порыв ветра вырвал листки из рук исландского писателя и кинул их прямо в камин. Писатель не рассердился, потому что в его стране на огонь смотрят, как на чудо. Он сам рассказывал — в Исландии так холодно, что из всех насекомых может выжить только phthirius pubis (по-нашему — лобковая вошь). Но до чтений оставалось два часа. Я решила, воспользовавшись случаем, найти в городке дальнюю родню. Знала я только адрес, кое-какие связывающие нас подробности и генетическую принадлежность: в городке по-прежнему жила внучка брата моего деда. Девочек было две, но одна умерла подростком. Рябиновая улица, насколько я помнила, была недалеко, за старым, немного запущенным парком усадьбы.

Братья до самой смерти ссорились. После войны деда посадили на пять лет. Он работал на мельнице и якобы (или на самом деле) обвешивал, воровал по несколько сот граммов из мешка для своей семьи. Еще несколько лет спустя в этой семье родилась я. Без хрена было бы невкусно. Без шерсти не завелась бы моль. Без муки не было бы человека. Когда меня в больнице в первый раз принесли кормить, мама сказала — в складочках на лице еще виднелась оставшаяся мука. Дед божился, что отсидел безвинно, но брат, напившись, рассказывал, что тот с детства был заводилой, жуликом и авантюристом. Вспоминал времена, когда они дрались. Дед, который был пятью годами старше, валил брата наземь, прижимал ему руками запястья к глиняному полу, как на распятии, наклонялся к лицу, щурился и пугал, что сейчас медленно заплюет. Он запрягал жаб в тележки, сделанные из катушек, окунал брата лицом в миску с тестом и делал «посмертную маску». После войны высыпал в деревенский колодец две пачки сахарина. Он запрыгивал одной ногой на стол, накрытый праздничной скатертью. Дед, на всякий случай, всю жизнь держал дома ружье — когда легально, когда нет. «Ты отсыпал муку Елене и детям, чтобы вы лучше жили», — расхрабрившись, говорил брат, и тотчас, желая «разбавить» свой приговор, а может, просто-напросто боясь получить в морду, затягивал «Стань на камень, садись на коня…» Деда увезли отбывать срок за Москву, под Загорск. Еще в дороге, во время пересадки, другой заключенный, прижавшись к нему со спины, предложил деду полюбиться: «Тебе будет хорошо и мне будет хорошо» [174] В тексте по-русски. (Здесь и далее — прим. перев.) . Не знаю, что дед ему ответил, но больше никто потом не предлагал ему этого, даже в лагере за три года заключения. Пяти он не отбыл, выпустили по амнистии. Он сидел вместе с уголовниками, которые уже за завтраком расстегивали под столом ширинки и показывали новичкам свое хозяйство. До сих пор не понимаю, как бабушке удалось его навестить там, в русских лесах. Она много раз рассказывала, как холодной зимой потерялась в мраморном московском метро, с собой у нее был картонный чемодан, а в нем — сало. Тогда бабушка повредилась в уме… но стала ходить против ветра, против свежего прохладного ветра, и ей это помогло. Не представляю себе ее в русской метели, точно так же, как не представляю, например, себя на Франкфуртской книжной ярмарке. Моя мать посылала деду в лагерь свои фотографии до тех пор, пока не получила от него первого письма, тоже со снимком, но не деда, а преступника, которому дед эти фотографии показал. «Хоть и далеко, но душой я всегда с вами» [175] В тексте по-русски. , — писал усатый мужчина. Вернувшись, дед рассказал, что, пока сидел, ему приходилось уживаться не только с этим человеком, но и с двумя совершенными им убийствами. Еще дед любил пересказывать сам эпизод возвращения. Он ничего не сообщил заранее, и, когда вошел в избу, бабушка выронила сковороду с только что выложенными на нее картофельными оладьями. Дедов брат ни одной посылки в лагерь не послал. Но перед смертью они помирились.

Дед сам приехал мириться в городок, где теперь происходит форум по современной литературе с участием писателей из стран Балтии и Скандинавии. До решающей встречи братьев произошли и более важные события. Умерла одна из внучек дедова брата, а потом, опрокидывая Богом установленный порядок, — его дочь. Фотографию умершей внучки я еще помню. В гробу, видимо, в своей комнате, лежит девочка-подросток. В руках у нее книга. Как будто молитвенник, но — великовата. Возле гроба стоят мать и фикус, пережившие смерть ребенка. Я была ровесницей умершей. Может быть, только это меня и потрясло. Эту девочку в гробу, ее лежащие рядом умершие (деревянные) косы я вспоминала все время — когда чистила зубы, когда перед зеркалом выдавливала прыщи на лбу, когда доставала украшения из шкатулки в виде яблока, когда читала книги и плакала над так верно описанной в них любовью. К дедову пятидесятилетию кто-то из того городка передал завернутый в газету окорок. Окорок, мраморный, как станция московского метро, я помню, а родню — нет.